И тут — Шерлок Холмс. Понимаете? Шерлок Холмс и эктоплазма.
Автор: марронье
Название: Циники
Персонажи: Арчи Хикокс, Ханс Ланда
Жанр: джен, возможно пре-слэш
Рейтинг: G
Предупреждение: смерть персонажа.
Саммари: AU и пост-канон - Арчи Хикокс выживает перестрелку в кабаке и оказывается вместо Альдо Рэйна на переговорах с Ландой по поводу взрыва кинотеатра. После убийства Гитлера Ланда получает политическое убежище в Англии и документы на чужое имя, а Арчи не упоминают в СМИ как героя войны. Арчи делает короткие заметки о послевоенной жизни в своём дневнике.
Дисклеймер: название принадлежит Мариенгофу, вселенная принадлежит Тарантино, текст не претендует ни на какую художественную ценность.
читать дальше1.
Должен признать: Ханс Ланда - куда в большей степени англичанин, чем я сам. Наше национальное лицемерие, наш национальный эгоизм, которые я вот уже как лет тридцать безуспешно культивирую в себе, - неотъемлемая часть его натуры.
2.
- А знаете, Арчи, - говорит он, - всё же, я ещё никак не могу привыкнуть к своему новому имени в новом паспорте. Сэр Брэндон Морланд Честенхэм-Ли. На мой взгляд, звучит просто ужасно.
- А что вам ещё остаётся, Ханс? - спрашиваю я, - привыкайте.
- Действительно, - бывший полковник вздыхает, так сокрушённо, что я даже невольно ловлю себя на том, что немного сочувствую, и тут же добавляет, хитро склонив голову, - налейте мне чаю, будьте добры.
Я отвечаю ему, я не хочу быть к вам добрым, Ханс, вы душегуб и нацист, но ставлю перед ним дымящуюся чашку на белом блюдце и сахарницу. Ложечку для сахара я не даю нарочно, из своих антинацистских взглядов.
- Я оппортунист, - Ланда делает глоток несладкого чая, - если бы у них была своя политическая партия, которой в любое время и с любым дураком у власти гарантировались бы все возможные права и блага в обмен на лояльность, я бы вступил. Но такой партии нет, и приходится действовать по ситуации.
- Очаровательно, - только и говорю я.
- А что бы вы сделали на моём месте? - насмешливо щурится Ханс.
3.
Годовщина конца войны: каменные львы на Трафальгарской площади все увиты синим, красным и белыми лентами, с улиц, из окон, из чьих-то старых радиоприёмников доносятся военные марши. Ветер, чахлое солнце. Ветер треплет полы моего пальто, бьёт в лицо, так и хочет сорвать с меня шляпу и понести её по всему Лондону.
- Поразительно, - Ханс надевает перчатки.
- Что же вас так поразило? - спрашиваю я.
- Тысяча лет военных преступлений, - перчатки у него замечательного качества, из тонкой телячьей кожи под цвет кофе с молоком, - и как же вы научились их праздновать.
- Вспомните Гитлера, - я пожимаю плечами, как будто меня не задели его слова, - Германией двенадцать лет правило чудовище, чёрт вас возьми, Ланда. И после этого вы...
- О Господи, - говорит Ханс, - Арчи, друг мой, стали бы вы тратить свои силы на то, чтобы убедить умалишённого в аморальности и чудовищности слюней, которые он пускает, глупостей, которые он говорит, и вони, которую источает его тело.
- И тем не менее, в вашей стране умалишённый оказался у власти.
- Это печально, - нехотя признаёт Ханс.
- Вот видите.
- И в то же время, - задумчиво говорит он, - не менее печально дела обстоят в стране, где у власти военный преступник Уинстон Черчилль.
Я давлюсь собственным возмущением.
- Арчи, - продолжает Ханс, - я ведь видел его. Взгляните на его руки: это руки мюнхенского булочника. С такими руками вряд ли вообще стоит жить на свете, особенно, если к ним прилагаются злобные бульдожьи глазки.
Ветер и кровь бьют мне в лицо, приливают к щекам. Я до боли кусаю губы.
- Арчи?
Молчу, как обиженный подросток.
- Арчи, я пошутил. Становится холодно, пойдёмте куда-нибудь пить кофе. А что касается Черчилля - так в бесчестности его вы убедились сами, и если бы он был другим, вы бы давно выступали на военных парадах или пили на брудершафт с фельдмаршалом Монтгомери.
4.
В квартире, которую выдало Ланде наше командование, всегда беспорядок.
Из вазы на затёртом журнальном столике расцветает душистым сиреневым облаком букет пармских фиалок, как будто здесь живёт элегантная дама, а не бывший нацистский полковник, и на дворе двадцать шестой или двадцать пятый год, когда купить, да что там, найти где-либо пармские фиалки не было такой невыполнимой задачей.
Рядом рассыпан табак для трубки. Нескладной стопкой высятся чистые листы бумаги - Ханс говорит, что всё подумывает начать писать мемуары, но не находит ни времени, ни желания сесть за работу. Старые журналы везде: на диване, на полу, на полках. Неразрезанные книги - Геродот и Овидий, Достоевский и Кьеркегор.
- А жалкий вы человек по Кьеркегору, Ханс, - говорю я.
- Вы знаете, Арчи, я читаю его на для того, чтобы разобраться в себе, и даже не для того, чтобы думать о собственной жалкости,
- А для чего тогда его есть смысл читать?
- Для развлечения, хотя бы, - отмахивается Ханс.
5.
Вчера он купил себе два твидовых пальто - светло-серое и тёмно-серое. И одно буклированное, по последней моде.
Красивая одежда, считает Ханс, последняя из маленьких радостей, оставшихся на долю жителя послевоенного двадцатого века.
То же самое он говорит и про табак.
И про выпивку.
И даже про пармские фиалки.
Ханс, отвечаю я, ваши маленькие радости слишком дорого стоят даже в сравнении с нашей с вами совместной военной пенсией.
Он закатывает глаза.
- Вы так говорите, Арчи, словно вы - моя строгая и рачительная английская супруга. Совместная военная пенсия. Звучит так трогательно, почти как семейный бюджет.
- Я всего лишь пытаюсь спустить вас с небес, на которых вы почему-то пребываете постоянно, на землю, Ханс. У вас больше нет счёта в Швейцарии и особых полномочий Охотника на Евреев. Опомнитесь уже.
- О, это звучит просто очаровательно, английский вы мой супруг.
- Почему вы так меня называете?
- Потому, что с того момента, когда мы с вами оказались ненужными страницами всемирной истории и ненужным дополнением к рассказам об операции "Кино", и с того момента, когда эти страницы решили вырвать, мы обречены быть вместе. Я считаю вас товарищем по несчастью, друг мой. Простите меня за пошлость.
- Да уж, ну и пошлости вы несёте, Ханс.
- И раз уж на то пошло, - не унимается он, - днём нашего с вами обручения можно считать тот самый договор: я сжигаю кинотеатр и заканчиваю войну, вы соглашаетесь для того, чтобы кто-то другой вместо вас почивал на лаврах.
5.
Ханс заставляет меня ехать в кофейню на другой конец Лондона только потому, что там, по его мнению, делают "самый съедобный яблочный штрудель в этом мерзком городе, хотя даже в Maxims штрудель был лучше".
Ханс заставляет меня отложить всю статью, которую я должен написать в "Современное Кино" ещё на один день, отказаться от воскресного покера, да что там, провести воскресный вечер почти полностью трезвым, продрогнуть до костей и перепачкать брюки грязью, добираясь, ради кусочка теста и печёных яблок да горки сливок на тарелке из фальшивого фарфора.
Я почти готов ненавидеть Ланду.
6.
Пришла телеграмма из Манчестера. Умер дядя Фрэнк. Ханс говорит, что ничуть не соболезнует.
7.
Вернувшись из Манчестера с похорон дяди Фрэнка, я неделю не звоню Хансу - то ли не хочу, то ли забываю за тем количеством работы, которое тут же наваливается на меня. Журналистика по сути своей похожа на пожар в сумасшедшем доме.
Ещё неделю спустя Ланда звонит мне сам.
- У нас с вами, Хикокс, есть одна большая проблема, - говорит мне Ханс, прогуливаясь по садам Принца-Регента, - мы никому не нужны.
- У меня есть тётка и даже кузина, - зачем-то говорю я.
- Они были бы счастливы видеть вас раз в год, но не чаще.
- И это тоже правда, - приходится признать мне.
Жизнь, кажется, стала совсем скучна, жалуется Ханс.
- Развратничайте, - советую ему.
- Вряд ли я найду кого-нибудь лучше фройлян Фон Хаммерсмарк, а она, увы, мертва.
- Вы её сами задушили, Ханс.
- Это не так важно.
- Заведите себе собаку.
- Собака? Неужели вы думаете, что собака, маленькая или большая, но с большим пушистым хвостом, острой мордочкой и умными глазами - всё, что мне нужно для счастья? - зло смеётся он, - Вы, должно быть, издеваетесь, Арчи.
- Проигрывайте свою пенсию в казино.
- Пробовал, не понравилось.
- Женитесь.
- Хикокс, вы, кажется, писали книги? Вот и пишите дальше, а советы давать у вас выходит отвратительно.
Я замолкаю.
- Мы разлагаемся, - изрекает Ханс в пахнущий цветущей вишней, дымом и сточными канавами лондонский воздух.
8.
Весёлый и пьяный, Ханс сообщает мне:
- Арчи, я стреляюсь.
Что ж, говорю я, стреляйтесь, почему-то искренне надеясь, что он это не всерьёз.
9.
Ханс застрелился.
А в Лондоне будто по-прежнему что-то происходит.
Название: Циники
Персонажи: Арчи Хикокс, Ханс Ланда
Жанр: джен, возможно пре-слэш
Рейтинг: G
Предупреждение: смерть персонажа.
Саммари: AU и пост-канон - Арчи Хикокс выживает перестрелку в кабаке и оказывается вместо Альдо Рэйна на переговорах с Ландой по поводу взрыва кинотеатра. После убийства Гитлера Ланда получает политическое убежище в Англии и документы на чужое имя, а Арчи не упоминают в СМИ как героя войны. Арчи делает короткие заметки о послевоенной жизни в своём дневнике.
Дисклеймер: название принадлежит Мариенгофу, вселенная принадлежит Тарантино, текст не претендует ни на какую художественную ценность.
читать дальше1.
Должен признать: Ханс Ланда - куда в большей степени англичанин, чем я сам. Наше национальное лицемерие, наш национальный эгоизм, которые я вот уже как лет тридцать безуспешно культивирую в себе, - неотъемлемая часть его натуры.
2.
- А знаете, Арчи, - говорит он, - всё же, я ещё никак не могу привыкнуть к своему новому имени в новом паспорте. Сэр Брэндон Морланд Честенхэм-Ли. На мой взгляд, звучит просто ужасно.
- А что вам ещё остаётся, Ханс? - спрашиваю я, - привыкайте.
- Действительно, - бывший полковник вздыхает, так сокрушённо, что я даже невольно ловлю себя на том, что немного сочувствую, и тут же добавляет, хитро склонив голову, - налейте мне чаю, будьте добры.
Я отвечаю ему, я не хочу быть к вам добрым, Ханс, вы душегуб и нацист, но ставлю перед ним дымящуюся чашку на белом блюдце и сахарницу. Ложечку для сахара я не даю нарочно, из своих антинацистских взглядов.
- Я оппортунист, - Ланда делает глоток несладкого чая, - если бы у них была своя политическая партия, которой в любое время и с любым дураком у власти гарантировались бы все возможные права и блага в обмен на лояльность, я бы вступил. Но такой партии нет, и приходится действовать по ситуации.
- Очаровательно, - только и говорю я.
- А что бы вы сделали на моём месте? - насмешливо щурится Ханс.
3.
Годовщина конца войны: каменные львы на Трафальгарской площади все увиты синим, красным и белыми лентами, с улиц, из окон, из чьих-то старых радиоприёмников доносятся военные марши. Ветер, чахлое солнце. Ветер треплет полы моего пальто, бьёт в лицо, так и хочет сорвать с меня шляпу и понести её по всему Лондону.
- Поразительно, - Ханс надевает перчатки.
- Что же вас так поразило? - спрашиваю я.
- Тысяча лет военных преступлений, - перчатки у него замечательного качества, из тонкой телячьей кожи под цвет кофе с молоком, - и как же вы научились их праздновать.
- Вспомните Гитлера, - я пожимаю плечами, как будто меня не задели его слова, - Германией двенадцать лет правило чудовище, чёрт вас возьми, Ланда. И после этого вы...
- О Господи, - говорит Ханс, - Арчи, друг мой, стали бы вы тратить свои силы на то, чтобы убедить умалишённого в аморальности и чудовищности слюней, которые он пускает, глупостей, которые он говорит, и вони, которую источает его тело.
- И тем не менее, в вашей стране умалишённый оказался у власти.
- Это печально, - нехотя признаёт Ханс.
- Вот видите.
- И в то же время, - задумчиво говорит он, - не менее печально дела обстоят в стране, где у власти военный преступник Уинстон Черчилль.
Я давлюсь собственным возмущением.
- Арчи, - продолжает Ханс, - я ведь видел его. Взгляните на его руки: это руки мюнхенского булочника. С такими руками вряд ли вообще стоит жить на свете, особенно, если к ним прилагаются злобные бульдожьи глазки.
Ветер и кровь бьют мне в лицо, приливают к щекам. Я до боли кусаю губы.
- Арчи?
Молчу, как обиженный подросток.
- Арчи, я пошутил. Становится холодно, пойдёмте куда-нибудь пить кофе. А что касается Черчилля - так в бесчестности его вы убедились сами, и если бы он был другим, вы бы давно выступали на военных парадах или пили на брудершафт с фельдмаршалом Монтгомери.
4.
В квартире, которую выдало Ланде наше командование, всегда беспорядок.
Из вазы на затёртом журнальном столике расцветает душистым сиреневым облаком букет пармских фиалок, как будто здесь живёт элегантная дама, а не бывший нацистский полковник, и на дворе двадцать шестой или двадцать пятый год, когда купить, да что там, найти где-либо пармские фиалки не было такой невыполнимой задачей.
Рядом рассыпан табак для трубки. Нескладной стопкой высятся чистые листы бумаги - Ханс говорит, что всё подумывает начать писать мемуары, но не находит ни времени, ни желания сесть за работу. Старые журналы везде: на диване, на полу, на полках. Неразрезанные книги - Геродот и Овидий, Достоевский и Кьеркегор.
- А жалкий вы человек по Кьеркегору, Ханс, - говорю я.
- Вы знаете, Арчи, я читаю его на для того, чтобы разобраться в себе, и даже не для того, чтобы думать о собственной жалкости,
- А для чего тогда его есть смысл читать?
- Для развлечения, хотя бы, - отмахивается Ханс.
5.
Вчера он купил себе два твидовых пальто - светло-серое и тёмно-серое. И одно буклированное, по последней моде.
Красивая одежда, считает Ханс, последняя из маленьких радостей, оставшихся на долю жителя послевоенного двадцатого века.
То же самое он говорит и про табак.
И про выпивку.
И даже про пармские фиалки.
Ханс, отвечаю я, ваши маленькие радости слишком дорого стоят даже в сравнении с нашей с вами совместной военной пенсией.
Он закатывает глаза.
- Вы так говорите, Арчи, словно вы - моя строгая и рачительная английская супруга. Совместная военная пенсия. Звучит так трогательно, почти как семейный бюджет.
- Я всего лишь пытаюсь спустить вас с небес, на которых вы почему-то пребываете постоянно, на землю, Ханс. У вас больше нет счёта в Швейцарии и особых полномочий Охотника на Евреев. Опомнитесь уже.
- О, это звучит просто очаровательно, английский вы мой супруг.
- Почему вы так меня называете?
- Потому, что с того момента, когда мы с вами оказались ненужными страницами всемирной истории и ненужным дополнением к рассказам об операции "Кино", и с того момента, когда эти страницы решили вырвать, мы обречены быть вместе. Я считаю вас товарищем по несчастью, друг мой. Простите меня за пошлость.
- Да уж, ну и пошлости вы несёте, Ханс.
- И раз уж на то пошло, - не унимается он, - днём нашего с вами обручения можно считать тот самый договор: я сжигаю кинотеатр и заканчиваю войну, вы соглашаетесь для того, чтобы кто-то другой вместо вас почивал на лаврах.
5.
Ханс заставляет меня ехать в кофейню на другой конец Лондона только потому, что там, по его мнению, делают "самый съедобный яблочный штрудель в этом мерзком городе, хотя даже в Maxims штрудель был лучше".
Ханс заставляет меня отложить всю статью, которую я должен написать в "Современное Кино" ещё на один день, отказаться от воскресного покера, да что там, провести воскресный вечер почти полностью трезвым, продрогнуть до костей и перепачкать брюки грязью, добираясь, ради кусочка теста и печёных яблок да горки сливок на тарелке из фальшивого фарфора.
Я почти готов ненавидеть Ланду.
6.
Пришла телеграмма из Манчестера. Умер дядя Фрэнк. Ханс говорит, что ничуть не соболезнует.
7.
Вернувшись из Манчестера с похорон дяди Фрэнка, я неделю не звоню Хансу - то ли не хочу, то ли забываю за тем количеством работы, которое тут же наваливается на меня. Журналистика по сути своей похожа на пожар в сумасшедшем доме.
Ещё неделю спустя Ланда звонит мне сам.
- У нас с вами, Хикокс, есть одна большая проблема, - говорит мне Ханс, прогуливаясь по садам Принца-Регента, - мы никому не нужны.
- У меня есть тётка и даже кузина, - зачем-то говорю я.
- Они были бы счастливы видеть вас раз в год, но не чаще.
- И это тоже правда, - приходится признать мне.
Жизнь, кажется, стала совсем скучна, жалуется Ханс.
- Развратничайте, - советую ему.
- Вряд ли я найду кого-нибудь лучше фройлян Фон Хаммерсмарк, а она, увы, мертва.
- Вы её сами задушили, Ханс.
- Это не так важно.
- Заведите себе собаку.
- Собака? Неужели вы думаете, что собака, маленькая или большая, но с большим пушистым хвостом, острой мордочкой и умными глазами - всё, что мне нужно для счастья? - зло смеётся он, - Вы, должно быть, издеваетесь, Арчи.
- Проигрывайте свою пенсию в казино.
- Пробовал, не понравилось.
- Женитесь.
- Хикокс, вы, кажется, писали книги? Вот и пишите дальше, а советы давать у вас выходит отвратительно.
Я замолкаю.
- Мы разлагаемся, - изрекает Ханс в пахнущий цветущей вишней, дымом и сточными канавами лондонский воздух.
8.
Весёлый и пьяный, Ханс сообщает мне:
- Арчи, я стреляюсь.
Что ж, говорю я, стреляйтесь, почему-то искренне надеясь, что он это не всерьёз.
9.
Ханс застрелился.
А в Лондоне будто по-прежнему что-то происходит.
@темы: Джен, персонаж: Ханс Ланда, персонаж: Арчи Хикокс, пейринг: другое, Фанфикшен
-
-
22.03.2011 в 04:20Это клёвая деталь. Не знаю, чего я так радуюсь, но она - вот отличная.
Тяжело, хорошо.
Единственное что: на фоне Ланды в этом фике Арчи меркнет. Или, по крайней мере, выглядит в некоторых ситуациях довольно слабым человеком, хотя на деле таковым не является. Он остался верен Стране и поступил так, как велела Страна, потому что это его собственный выбор, - но при этом что, сломался?.. Он же журналист. И умный мужик. А тут в ответ на хамство - молчит. В неудобное для себя время и место - едет на встречу.
Это выглядит непохоже на Арчи; впрочем, если он влюблён или просто по-английски овертактичен, - тогда да, тогда понятно, почему он ведёт себя так.
-
-
22.03.2011 в 11:22К вопросу об умственных способностях Арчи - абстрагируясь от нарощенного фанона я ловлю себя на том, что по фильму, не додумывая, сложно сделать вывод, умный он или не очень. У него умная морда и вид, но в кабаке он показывает себя Истинным Журналистом - то есть, редкостной бестолочью. Тарантиныч нам однозначного представления о нём дать не потрудился. Я решила, что честнее всего будет его показывать как заурядного человека, попавшего в незаурядные обстоятельства. Или чувака с ЮСТом к отчизне, временно поюзанного правительством. Но о его ЮСТе к отчизне нам же тоже ничего не говорит!
Спасибо за отзыв <3
-
-
18.12.2014 в 16:18