6

[снова марронье]

Дитер Хельштром/Хуго Штиглиц. R. AU, обыгрывание флешбека с плетью.

@темы: Фанфикшен

---

5

[снова марронье]

Ханс Ланда/Шошанна Дрейфус, "Вы не умеете стрелять?"

@темы: Фанфикшен

---

4

[снова марронье]

Дитер Хельштром/Фредерик Цоллер, R, "Я не знаю, что это за чувство, но это точно не любовь"

@темы: Фанфикшен

---

3

[снова марронье]

Хуго Штиглиц/Арчи Хикокс, PG-15\R, невидимые шрамы

@темы: Фанфикшен

---

2

[снова марронье]

Арчи Хикокс/Генерал Эд Фенек, PG-13, "Я знал вашего отца, лейтенант"

@темы: Фанфикшен

---

1.

[снова марронье]

Хуго Штиглиц/Донни Донновитц, R, "- Я думал, что ненавижу немцев". "- А я по-прежнему ненавижу твой бейсбол"

@темы: Фанфикшен

---

[снова марронье]

Пост для заявок на фест.
Напоминаю: заявка должна содержать в себе пейринг, рейтинг и "ключ" - слово или фразу.
Заявка оставляется анонимно.

запись создана: 13.12.2010 в 21:06

@темы: Срочное сообщение из штаба

---

Новогодний Фест!

[снова марронье]

Нас уже больше сорока, и в штабе решили провести фест. Пробный фест, скорее всего, примет 5-10 заявок на драбблы, и закроется, когда около половины этих заявок будет выполнено.

Администрация решается на эксперимент, вы решаетесь участвовать и вспоминаете, какие бы драбблы вам хотелось.
Заявка должна содержать: пейринг, рейтинг и "ключ" - любую фразу или слово, задающую "тон" фику.

Пример заявки:
Дитер Хельштром/Арчи Хикокс, NC-17, "Ты, капитан, как Мата Хари - трахаешься знатно, но шпион посредственный"
Ханс Ланда/Бриджет фон Хаммерсмарк, PG-13, красные ногти, фут-фетиш, "Окончен бал, Золушка".
Хуго Штиглиц/Донни Донновитц, R, ругань, воспоминания персонажей о своём прошлом, плохой портвейн.

Приём заявок стартует СЕГОДНЯ, В 21.00 ПО МОСКОВСКОМУ ВРЕМЕНИ.
Заявки оставляются АНОНИМНО. В последствии авторы смогут раскрыть анонимность в посте о закрытии тура.

запись создана: 13.12.2010 в 14:52

Вопрос: Итак, господа офицеры?

1. Я хочу участвовать!		11	(100%)
Всего:		11

@темы: Организационное, Срочное сообщение из штаба

---

[снова марронье]

Автор: марронье
Название: "Здесь, во Франции"
Фэндом: Бесславные Ублюдки
Пейринг: Смитсон Юдивич/Донни Доновитц
Рейтинг: R
Дикслеймер: тарантине тарантинье
От автора: написано на Гоу Вест-фест

В первые дни...
Что ж, в первые дни, нет, в первые недели, нет, в первый год это всё отвратительно.
А потом привыкаешь.
Не поймите меня неправильно, я не неженка, не белоручка, и вовсе, как говорит Хиршберг, "не баба". Но я вырос на Манхэттэне, окончил престижную закрытую частную школу, а затем - не менее престижный и закрытый частный колледж с дипломом журналиста, я писал статьи для Life и The New York Times, я ходил по пятницам в синагогу, а по субботам - в ближайший бар с коллегами. Я был бездельником-журналистом, я пил хороший ржаной виски и хороший джин с тоником вместе с такими же бездельниками-журналистами, и обсуждал темы, которые интересны только бездельникам-журналистом. И мне кажется, я был талантливым бездельником и неплохим, как минимум, журналистом.
Я курил прекрасные кубинские сигары, которые где-то заказывал мне мой отец, и читал книги, когда мне было скучно.
Не поймите меня неправильно, но когда меня призвали в армию, и когда я оказался в отряде лейтенанта Рэйна, я думал, что не протяну и трёх дней. Это не слишком-то круто, когда вместо кубинских сигар - нюхательный табак, который есть, разве что, у лейтенанта Рэйна, и который нужно ещё изловчиться стащить, это не слишком-то круто, когда ты, журналист из Нью-Йорка, оказываешься в кишащей наци Франции в компании молодчиков из Тенесси, Оклахомы, Дакоты или рабочих пригородов Бостона, молодчиков, которые ни одной даже самой завалящей газетёнки за всю свою жизнь не прочитали. Это не слишком-то круто, когда на третий день в липкой грязи, скрываясь в лесу, в котором самыми страшными твоими врагами становятся комары, ты вспоминаешь, что тебе ещё предстоит убивать немцев.
А потом ты привыкаешь.
Привыкаешь и к отвратительному южному акценту своего командира, и к байкам, которые он любит травить редкими вечерами у костра про свою бутлеггерскую бурную юность и линчевание ниггеров. Его южный акцент слишком тягуч, лейтенант глотает не согласные, а иногда даже целые слова, и я думаю, поначалу мало кто вообще понимал, о чём лейтенант говорит, но все дружно вопили "Так точно!"
Привыкаешь к отсутствию сигарет и даже подумываешь, что уже бросил курить без пособий, которые советуют, как лучше бы это сделать. Привыкаешь к грязи. К австрийскому снобу Вильгельму Вики и к его внезапно обнаружившемуся образованию историка и самомнению языческого божка. К скальпам и мёртвым немцам, наконец.
У меня получилось смириться даже с тем, что на весь отряд у нас две книги - Талмуд в потрёпанной обложке у Саковица и "История" Геродота, переведённая на французский, которую я позаимствовал из брошенного дома в каком-то грязном городке по Страсбуром, и которая с тех пор поселилась в моём вещевом мешке. Я перечитываю её от скуки по ночам, пытаясь вспомнить свой школьный французский, а иногда её у меня заимстсвует Вики, но французского он не знает.
Когда ты на войне, рано или поздно тебе приходит в голову мысль, что всё то дерьмо, которое творится вокруг тебя - нормально, правильно, закономерно. Как будто так и было, как будто так и будет. Через полгода, или через год, но наступает момент ленивого смирения, когда всё, что заставляло тебя кривиться с отвращением или думать о ночам о том, как паршиво сложилась твоя жизнь, всё, будь то хоть издевки "товарищей", хоть тоска по дому, воспринимается с каким-то отстранённым спокойствием. Так вот, я смирился почти со всем, кроме присутствия Донни Доновитца.
Доновитц - шестифутовый верзила из Бостона, штат Массачусетс, если что, хотя я сомневаюсь, что он сможет правильно написать хотя бы название штата, где живёт. Говорит Донни тоже мало, в основном неохотно, но когда разойдётся в споре с лейтенантом Рэйном, или когда забивает немца бейсбольной битой, орёт, много, зычно, залихватски.
Ах да, я совсем забыл: Донни - тот самый знаменитый Жид-Медведь, который и забивает немецких солдатов бейсбольной битой, и Донни - единственный, кому негласно дозволено спорить с Рэйном.
Пару раз он случайно бросил, что работал в Бостоне брадобреем при парикмахерской своего папаши, и играл иногда в бейсбол за местную команду. Вот и всё, ничего интересного из его Жизни До Войны, в принципе, я не слышал. Циммерманн и Ульмер поговаривают, что он женат на какой-то девице, но кому, в конце-концов, интересно, на ком женат Донни Доновитц, а Циммерманну и Ульмеру лишь бы посплетничать, ей-богу.
Но больно ли волнует меня то, как выглядит жена Доновитца? Завидовать нечему, наверное, ничего впечатляющего, чего ещё ожидать от женщин из рабочих кварталов Бостона? К тому же, у меня самого никогда не было серьёзных проблем с женщинами, разве что, из-за чрезмерной стеснительности в школьные годы. Не могу сказать, что уложил в свою постель половину Америки, или хотя бы половину Нью-Йорка, но все мои несколько подруг были весьма милы и недурны собой.
Здесь, во Франции, правда, нет ни одной мало-мальски симпатичной девушки, на общество которой может рассчитывать американкий солдат. Да и времени нет. Всего-то мы останавливались в городах только пару раз за последнее время.
В такой ситуации каждый развлекается по-своему, и давайте сделаем вид, что никто не знает, как лейтенант Рэйн уводит куда-то иногда Омара Ульмера, и какими взмыленными возвращаются эти двое через некоторое время. Не будем говорить о французской девчонке лет шестнадцати, которую, по словам Саковица, изнасиловал на погорелом сеновале Хиршберг - все сходятся на мысли, что это было давно и неправда.
Всем иногда нужно что-то... такое.
Я решаю вопросы подобного рода с Донни, так уж повелось. Наверное, всё началось с ленивых заинтересованных взглядов, которые он изредка бросал на меня и с прохудившегося спального мешка, который нам однажды пришлось делить вместе.
Полчаса назад чёртов Донни Доновитц трахал меня прямо в лесу, стискивая цепкими некрасивыми пальцами мои изрядно отощавшие бока, сопя и неловко пытаясь укусить меня за шею. Не могу сказать, что в каком-нибудь немного другом случае смог бы захотеть мужчину. Совру, если скажу, что Доновитц был хотя бы аккуратен.
Полчаса назад Донни Доновитц трахал меня в лесу, и к моей одежде и рукам липла мокрая трава и земля, а где-то поодаль голосила ночная птица.
Когда Донни кончил, с каким-то сдавленным то ли хрипом, то ли бормотанием, я всего лишь подумал, чт спина и задница будут болеть ещё пару дней.
А ещё было как-то неописуемо гадливо, да, именно неописуемо гадливо. Такое ощущение, как будто и твои мысли тоже липкие и грязные.
Я всё ещё не могу смириться с самим фактом существования Донни Доновитца и того, что я трахаюсь с Донни Доновитцем. Доновитц меня бесит, даже не раздражает - бесит.
Ничего, иногда успокаиваю я себя, по крайней мере, это всё не имеет ничего общего с любовью.
Ещё только любви не хватало здесь, в оккупированной нацистами Франции.

@темы: персонаж: Донни Доновитц, персонаж: Смитсон Юдивич, пейринг: Донни Донновитц/Смитсон Юдивич, R, Слэш, Фанфикшен

---

Одобрено тарантиной.

[The Inglourious Basterds]

Фанфик из нашего фэндома попал в Шорт-Лист на Анонимной Десятке.
Мы предлагаем тебе, анонимус, пойти поддержать отечество, Ханса Ланду, Альдо Рэйна, кого ещё там, или просто пойти поддержать папу Тарантино и проголосовать там за него.

Ссылка на пост с голосованием - www.diary.ru/~editorial/p137550230.htm
Номинант - "Шестнадцать писем, которые сжёг Ханс Ланда"

@темы: Срочное сообщение из штаба

---

продолжая тему кроссоверов

[Сехмет]

по просьбе администратора и ради всеобщего развлечения, так сказать.

Название: Страна Смеха
Фэндом: Хранители (некая туманная смесь из фильма и комикса) + Бесславные ублюдки. Немного прочего по мелочи
Пейринг: преимущественно Альдо, Донни, Эдди и Салли в разных сочетаниях
Рейтинг: NC-17, но это не только за секс, и, честно говоря, с сексом тут не очень
Жанр: ангст/ромэнс, ретейлинг условно
Предупреждения: AU самых разных видов, включая циничные смещения таймлайна; ООС; всякое насилие в больших количествах, элементы каннибализма и некрофилии, мат, смерти персонажей. Грубый секс, секс с инвалидом. В какой-то момент текст сползает в «Красную Пашечку». Штампы, мелодрама, некачественная стилизация, пафос, отсутствие обоснуя, местами – игнорирование матчасти в разных вопросах, регулярное игнорирование личных фанонов Снайдера и Тарантино. Отдельные моменты в тексте можно истолковать как вопиюще неполиткорректные – но автор не разделяет воззрений персонажей и вообще хиппи. А еще – сторонник официальной локализации, поэтому «Minutemen» переводит как «Ополченцы» и даже «Watchmen» как «Хранители», для порядка.
Дисклеймер: все принадлежит Козакову и Зорину Муру, Тарантино, и, отчасти даже Снайдеру, название заимствовано из творчества Кэрролла, упоминаемые реальные исторические лица принадлежат сами себе, и ни в чем подобном замечены не были, упоминаемые вымышленные лица принадлежат их создателям. Стиль традиционно принадлежит Дэвиду Пису. Я – просто бедный кролик

СТРАНА СМЕХА

Ты не придумала первую шутку. Ты сама стала шуткой.
(Клайв Льюис)

И на секунду, на одно-единственное мгновение, где-то между печенкой и луком, мишенью для дротиков и стойкой бара мне стало жалко этого крупного мужика, сидящего передо мною, жалко, как будто он не заслужил те неприятности, которые ему пришлось пережить, те уроки, которые ему еще предстояло усвоить, как будто никто из нас не заслужил наших жестоких городов и неверующих священников, наших бесплодных женщин и несправедливых законов. Но я вспомнил все, что мы натворили, чем мы поступились, я вспомнил жизни, которые мы украли и потеряли, и я понял, что был прав, когда сказал, что дальше будет только хуже, намного хуже; уроки, которые нам всем еще предстоит усвоить.
(Дэвид Пис)


1.

Они все встретились через год после окончания войны, на одной закрытой новогодней вечеринке «для своих», которая должна была быть рождественской, но потом кто-то решил, что будет неправильным звать евреев на Рождество. Кажется, это был именно Мотылек – двоюродный брат мастер-сержанта Эндрю Когана – который и предложил всем собраться вместе и напиться в тесном кругу спасителей Америки: восточный фронт, западный фронт, все дела. Разумеется, остатки бригады «Бесславных ублюдков» могли бы предложить «Ополченцам» катиться с этой идеей к чертовой матери, но четверо из пятерых согласились – может быть, потому, что не только Мотылька передергивало при мысли о том, что праздник придется провести, нажираясь в одиночку.
Так или иначе, именно в ночь с сорок пятого на сорок шестой, Альдо Апачи познакомился с Шелковым Призраком, и Эдвард Блэйк впервые вживую увидел Дональда Донновитца.
Блэйк на ту попойку идти не собирался – и передумал в самый последний момент, только потому, что в его доме не осталось после Рождества ни выпивки, ни спичек, так что выбор был невелик: или считать мух на потолке, или морозить яйца, мотаясь по городу, или внять приглашению, понадеяться на хорошие закуски и сделать вид, что никогда и не слышал об этих сукиных детях, которые убили Гитлера. Он не разделал всеобщего обожания «Ублюдков» – как человек, воевавший с япошками, Блэйк был уверен, что победа над Гитлером ни черта бы не стоила без него и всех остальных кто возился со сраными островами, в том числе и без красотки Салли, потому, что япошки были ничем не лучше фрицев. Он не любил «Ублюдков» и предпочел бы их не видеть вовсе, но они – поддатый Коган, похожий на своего родственничка, здоровенный мужик, опиравшийся на здоровенную трость, и нервный недомерок, то ли Хешберг, то ли Юдивич, у Блэйка была не настолько хорошая память, чтобы разбираться, кто из них кто – как назло собрались кружком как раз напротив того места, которое облюбовал он.
Они стояли почти неподвижно, и трепались, никого вокруг себя не видя, даже пытавшегося пристроиться рядом и завести болтовню с Коганом Мотылька. Собственно, говорили в основном Коган и тот, который был с тростью, стоявший спиной к Блэйку:
– Наш генерал вообще появится?
– Куда он денется?
– А Хешберг где?
– В пизде.
– Я слышал, он перебрался в Палестину, – вмешался недомерок.
– Ну я и говорю: в пизде, – дернул плечом тот, у которого была трость, а потом обернулся, и Блэйк сначала узнал его – полковник Дональд Донновитц, точно как на фото в газетах – а потом тоже повернулся к двери, и увидел, как входит красотка Салли, Шелковый, мать ее, Призрак, со всем своим великолепием. Она улыбалась, и Блэйк улыбнулся ей в ответ, но она даже не задержала на нем взгляда, проходя в зал, будто не хотела его сегодня видеть, будто не хотела его сегодня – а она действительно не хотела, вот только сам Блэйк не хотел об этом думать, ничего не хотел знать.
Она стояла и пила свое шампанское, ее ноги казались длинными, как канадская граница, и на нее пялились все, кроме уже нажравшегося в стельку Мотылька, Силуэт, точившей лясы с белобрысой официанткой, и полковника Донновитца – тот пялился на Блэйка, как педрила какой, и у того, когда он заметил, сначала кулаки зачесались двинуть по роже этому мудаку, но потом он подумал: да какого дьявола, пусть смотрит. Шелковый Призрак пила свое шампанское, улыбаясь всем, и, в этот момент, пришел генерал Рейн, но никто не посмотрел в его сторону, потому, что все смотрели на нее. И генерал тоже смотрел на нее, потому, что знал в бабах толк, и сразу понял, что Шелковый призрак – шедевр, единственный в своем роде или умеет выглядеть шедевром, что одно и то же.
Он кивнул ей, и ее глаза потемнели, как вечернее небо – иногда они были серо-голубыми, но, иногда, становились темными, черт знает, почему, может быть, потому, что она умела как-то особенно опускать свои длинные ресницы.
– Генерал Альдо Рейн, – представился он.
Шелковый Призрак улыбнулась, и одна маленькая капля шампанского выскользнула из уголка ее рта, и скатилась вниз, по гладкой коже, чтобы скрыться в декольте, оставив за собой едва заметный влажный след, такой ровный и долгий, что просто взгляд не отвести.
– Рада с Вами познакомиться, генерал.
Через полчаса бессвязной и бессмысленной беседы, которую вела только Шелковый Прирак, потому, Альдо Апачи никогда ничего не понимал в светской болтовне, они трахались в туалете, торопливо и жадно, как подростки. Шелковый Призрак стонала и всхлипывала, и впивалась ногтями в плечи Альдо, а тот молчал, и лишь его губы кривились в усмешке снова и снова, с каждым движением вперед, всякий раз чуть иначе. Он тяжело дышал, резко вгоняясь в нее, и вспоминал всю ту срань, которую видел на войне, по крайней мере – половину этой срани, потому, что чуть ли не впервые в жизни ему попалась дамочка, которую хотелось отжарить так, чтобы она кончила и не один раз. Она была чертовым сокровищем, и каждому, кто с ней сталкивался, казалось, что он любит ее, и многие любили на самом деле, она была как героиня Теды Бары, вылезшая из черных завитков кинопленки.
Она пришла в маленькой, почти ничего не скрывавшей толком маске и сняла ее для него. Там, в туалете снятого на попойку ресторана, тогда, в первые минуты сорок шестого. Случайности так важны, всегда были чертовски важны, особенно для таких, как они.


2.

Шелковый Призрак всегда выглядела прекрасной парой с любым мужчиной – и до того, как ушла из «Ополченцев», и после, всегда – но Альдо Апачи был идеальнее прочих: мужчина, победивший немцев – для женщины, победившей японцев, двойное воплощение американской мечты и американского величия. Звезды и полосы во всем великолепии.
Они вместе наводили порядок в Чикаго, а потом их видели в Вегасе, все в том же сорок шестом, кто-то из журналистов сфотографировал руку Рейна, лежащую на черном кружеве чулка Шелкового Призрака, так, будто ей там самое место. Шелковый Призрак улыбалась своей самой лучшей, самой дорогой улыбкой, и никто не сомневался в том, что они вместе, и никто толком не знал, чем они занимаются вместе.
А они влезали в дома тех, кого считали преступниками, врывались в номера отелей, иногда они вырезали охрану, иногда – свежевали домашних животных, обещали: мы доберемся до ваших детей. Иногда хватало простых угроз, записок с предупреждения там, где можно было оставить бомбу, крошечной царапины на щеке вместо перерезанной глотки – потому, что важны были вовсе не убийства. Убийство может остановить одного человека, а вот страх может остановить многих. Разбитые зеркала вместо мертвых семей, предупреждения вместо убийств. Это было сложнее, чем просто облавы и нападения, но это и ценилось гораздо выше грубой и простой работы, а, даже не нуждаясь в деньгах, Шелковый Призрак, обожала их получать, и умела увлекать других своими желаниями, точно игрой.
Все началось с прямых заказов правительства – Шелковый Призрак открывала любые двери, и Альдо Апачи входил внутрь, а потом они вместе делали то, что должны были сделать, то, что им заказывали: убивали, мучили, предупреждали. Ее глаза блестели в прорезях маски, его пальцы чуть влажнели от пота, но не настолько сильно, чтобы оружие выскальзывало из них.
Ставки на черное и красное.
Их охота, их работа, их развлечения, их любовь, сначала появившаяся в воображении тех, кто собирал все газетные статьи о героях в масках – но, потом, вошедшая и в настоящую жизнь, легко и быстро, как лезвие в мягкое горло или живот: между двумя ударами сердца, между двумя поцелуями в гостиничном номере, когда ажурные чулки Шелкового Призрака, порванные чьей-то недостаточно ловкой рукой, отлетели, скомканные, к стене. Царапины и ссадины, оставшиеся после недавнего налета, тусклый свет, движения без ритма и порядка, стоны и всхлипы, то громче, то тише, а потом, зажимая снова открывшийся порез на предплечье, Шелковый Призрак сказала, и голос у нее был звонкий и чистый, как у девчонки:
– Я люблю тебя, вояка, черт побери, я люблю тебя.


3.

Следующая встреча Блэйка и Донновитца была еще случайнее первой, и, возможно, именно эта случайность и сделала ее такой важной для них обоих – хотя они тогда не думали ни о чем таком, они никогда ни о чем таком не думали, им не слишком нравилось задумываться.
У Блэйка была наводка на одну мелкую банду, собиравшуюся в поставленном на снос здании одного из бедных кварталов, и, может быть, ему и не стоило бы валить на них одному, но он не успел поумнеть до своих двадцати пяти, потому, что ему было некогда – не успел он и потом, потому, что было поздно, и потому, что не хотел умнеть, никогда не хотел.
Он подкараулил их у старой двери со сбитым замком, через которую они всегда попадали на склад, возле старой двери со сбитым замком, где для них и закончилось история всех их дел. Одному Блэйк загнал нож под ребра, еще один – просто удрал, но один из них оказался по-настоящему здоровым конем, ржавшим, точно происходящее заводило его – он впечатал Блэка в стенку, попытался двинуть ему по яйцам, но тот сумел увернуться – а вот удар в бровь пропустил, кастет сукина сына продрал маску, рассек кожу, кровь тут же потекла по лицу, склеивая ресницы и залепляя глаз.
– Какого хрена тут происходит? – услышал Блэйк сквозь звон под сводами черепа, все еще цепляясь за этого парня, а потом услышал череду звуков, то ли ужасно долгую, то ли ужасно быструю – свист резкого удара, потом – влажный звук, с которым удар достиг цели, и бульканье совсем рядом с собственным горлом, и сукин сын осел на асфальт у его ног, издавая невнятные стоны. Хорошо смеется только тот, кто смеется последним.
Стаскивая с себя рассеченную маску, Блэйк успел разглядеть, чем получил этот парень, дергавшийся теперь на асфальте, как эпилептик, рядом со своим приятелем, также истекающим кровью. Это была трость с выкидным лезвием, Блэйк уже видел такие пару раз, но в тех были упрятаны маленькие ножички, скорее годные для угрозы, чем для убийства, а в этой был здоровенный тесак, и сама она, похоже, была тяжеленной, как черти что, ей можно было проломить череп, по-настоящему раскрошить, если хорошо ударить. Сначала он вспомнил, что где-то недавно видел мужика с тростью как раз похожих размеров – а потом, щуря не залитый кровью глаз, смог разглядеть сквозь ебаный мрак лицо хама, вмешавшегося в чужие разборки.
Это был чертов полковник Донновитц, смотревший на Блэйка озадаченно, точно тоже пытаясь его узнать.
– Я тебя где-то видел, – сказал он, наконец. Голос у него был низкий и невыразительный. – А, черт возьми. Ты же был на той попойке ветеранов. Зимой.
Блэйк был на той попойке и оказался узнан только поэтому, а фотографии Донновитца до сих пор мелькали в газетах чуть ли не чаще, чем кличка Комедианта.
– Да, был, – он надавил на рану сильнее, и ему даже вроде перестало заливать глаз.
Донновитц склонил голову к плечу, подошел ближе, невнятно выругался на смеси английского и немецкого, а потом сказал:
– Эту хрень тебе замотать чем-нибудь надо. Пойдем. У меня есть бинты.
Вот так вот просто: Донновитц предложил, и Блэйк рванул за ним, потому, что хотел, просто потому, что это показалось ему хорошей идеей – развести хоть на бинты и перекись этого мужика, вмешавшегося в его дела. И, может быть, не только поэтому – потом он пытался разобраться в том, что тогда думал или чувствовал, но так ни черта и не смог, даже толком вспомнить, как шел за тяжело опиравшемся на свою трость Донновитцем, по узким переулкам, подсыхающим лужам, лестничным пролетам пахнущего рвотой и соленой рыбой дома. Пожалуй, запах рыбы и звон ключей отпиравшейся дешевой квартиры ему запомнились лучше всего из того вечера, той ночи.
Вряд ли он представлял, что его спутник распустит руки, но, может быть, хотел это сделать сам. Ему всегда нравились широкие спины.
– Вперед. Сейчас найду чертовы бинты, – пропуская Блэйка за выкрашенную коричневой краской дверь, Донновитц подался в сторону недостаточно сильно, и они столкнулись плечами, отчего Блэйка чуть передернуло или тряхнуло, как после удара, но он не обратил на это внимания, просто двинул по коридору до большого пыльного шкафа, пока не услышал: «эй, остановись», пока не остановился.
Его уже начало понемногу отпускать, кровь на ране уже подсыхала, и Блэйк подумал: «да какого дьявола я здесь?», а потом посмотрел на шарящего по полкам Донновитца, на его куртку, брошенную на пол, и понял, что не больно-то хочет уходить.
– Не знал, что знаменитый полковник у нас живет. Думал, посевернее.
– Было дело. После войны отсиживался в Чикаго, как от жены двинул. Потом – выехал в эту дыру. Мне здесь, – Донновитц подался назад, и сделал неопределенный жест, то ли указал на дверь, то ли обвел весь коридор, невозможно было понять, имеет ли он ввиду только квартиру или весь Нью-Йорк, – нравится.
– И с чего это национальный герой двинул от жены? – Блэйк прислонился к стене. Голова звенела уже потише, и на языке у него крутилось что-то еще, что определенно стоило сказать, но он никак не мог сообразить, что именно, и получалась какая-то сплошная херота.
– Да самая обычная история – «не для того я за тебя замуж выходила, чтоб ты с кем-то еще спал», – Донновитц дернул плечом и, наконец, вытащил из шкафа потрепанную картонную коробку. – Вот эти ебучие бинты. Получай.
Блэйк достал из коробки сероватый, но, вроде бы, чистый, бинт и приложил к ране, стараясь не надавливать слишком сильно, чтобы опять не закровила, еще не хватало. Пока он заматывал себе башку, Донновитц с него просто взгляда, бля, не сводил, совсем как на той пьянке, и Блэйк вдруг почувствовал, что это ему нравится, даже слишком нравится: ровно настолько чтобы расслабленно болтавшийся в штанах хуй начал наливаться кровью.
– Что, баб водил?
– Нет, не баб, – Донновитц, и улыбнулся, показывая чуть кривой левый клык, все так же не отводя взгляда. – Мужиков.
Сначала Блэйку показалось, что у него все еще какие-то нелады с головой из-за удара, а потом понял – ни черта подобного, все именно так, как ему кажется: сукин сын положил на него глаз. Блэйку случалось тащиться по мужикам, но те были настоящими мужиками, и никаких шансов на то, чтобы влезть к ним койку у него не было – и случалось, что он ловил на себе такие вот взгляды других мужиков, но те больше напоминали баб с ухоженными руками и гладкими харями, так что Блэйку не было до них дела.
Полковник Донновитц на бабу не походил ничем. В нем не было ни капли бесстыдства и не было никакого блядства, которое Блэйк всегда безошибочно чуял в шлюхах – но было приглашение, похожее на протянутую открытую бутылку или пачку сигарет, простое и дружеское «хочу потрахаться». Донновитц хотел, но его нельзя было бросить, как потаскуху, на пол и просто вставить без проблем – хотелось ему или нет, но Блэйк никогда не трахал мужиков, не знал, что делать, если они вдруг раздумают – он же здоровенный мудак, если что-то не понравится, двинет крепко – даже слабо представлял, как снимать с них штаны, это ж не юбки задирать.
Донновитц взял его одной рукой за горло, болезненно всадив большой палец под челюсть, а второй – за яйца, почти что ласково прижав запястьем вставший член. Блэйк подумал, что сейчас услышит что-то из обычных пошлостей, кидаемых медлящим клиентам проститутками: «выпускай свою змею, а то она задохнется», «еще минута ожидания, и я пойду спать», или еще что-то такое, и все встанет на свои места – но он услышал только смех, громкий, похожий на пьяный, и на секунду даже подумал, что смеется сам.
– Так я, блядь, и знал. Ты тоже пидорас.
Блэйку тогда показалось, что у него должен упасть – потому, что это было просто черт знает что такое.
– Нет.
– А что, при одной мысли о моей жене встал?
Еще одно «нет» так и осталось у Блэйка во рту, забивая привкус крови на языке, когда Донновитц, не ослабляя хватки на шее, рванул его на себя, не слишком резко, но чертовски уверено, точь-в-точь так, как сам Блэйк тянул на себя девок, которые ломались и делали вид, что вовсе не намерены давать, но на самом-то деле только и ждали, чтобы он их подтянул к себе поближе.
– Тогда хрен ли ты кота за хвост волочишь?
Они смотрели друг другу в глаза, не моргая и дыша в такт, так, что на вдохе их ребра впечатывались друг в друга. У них обоих было слишком мало терпения, чтобы продолжать тянуть время.
– Тебя что, поцеловать?
Это прозвучало почти угрозой, от нетерпения становилось душно, и Блэйк вдруг отчетливо понял, что еще пара секунд ожидания, и Донновитц просто сломает ему шею или раздавит к чертовой матери яйца, поэтому ему ничего не оставалось, кроме как, не отводя взгляда, расстегнуть тому ширинку, и запустить туда руку, нашарить там стоящий член, и начать надрачивать, как самому себе, ничуть не сложнее. Ему больше ничего не оставалось, но это не значило, что он не хотел этого делать.
Он думал обо всех тех мужиках, которых хотел и не получил, хотел и не мог получить – чертова уйма, настоящая сраная портретная галерея мудаков, которым не вставить, ни одного красавчика, ни одной смазливой рожи – а потом перестал думать, потому, что Донновитц ответил ему тем же, не убивая второй руки с шеи, и глядя все так же в глаза, запустил руку ему в штаны и стал дрочить, совсем не так, как это делал сам Блэйк, а жестче и резче, будто в спешке, и непривычность этих движений никак не давала Блэйку кончить, но, почувствовав чужую сперму в своей ладони, на своих пальцах, он все-таки кончил, и откинулся назад, прижимаясь спиной к стене.
– Вот так. До встречи. Выход видишь?
Только в этот момент он понял, что Донновитц больше не держит его за горло. Вытирая ладонь о неровную штукатурку стены, он вдохнул так глубоко, что стало больно и рана опять запульсировала, пропитывая бинт сочащейся кровью. Голова у Блэйка все еще гудела, но, несмотря на это, он чувствовал какую-то потрясающую ясность, видел ее во всем. Мир стал таким отчетливым, что от этого захотелось напиться; он видел и слышал все, что стоило видеть и слышать, тон и все ту же улыбку, такой же взгляд.
– Так, значит, еще увидимся, полковник?
– Просто Донни. Для друзей. Ты только что вытащил руку из моих штанов – и, думаю, теперь вполне можешь считать себя моим другом.
– Эдди, раз уж так, – он протянул руку, и Донновитц пожал ее, сильно, но не жестко, и ладонь у него была все еще липкой.
– Отлично, Эдди. Заходи как-нибудь.
Вот так вот просто: просто удача, только совпадения, никаких фокусов, никаких кроликов в шляпах.


4.

Человек надежно защищен от физической боли. Донни Донновитц много раз видел, как работает эта защита: в какой-то момент не одно, так другое срабатывает, и человек умирает, отрубается, или просто перестает чувствовать, как крошатся его кости и рвется кожа. Когда его самого откинуло взрывной волной и впечатало в стену, а потом завалило сверху, он толком ничего не почувствовал – сначала просто не успел, потом – потерял сознание от удара.
Отчасти ему даже повезло – всего лишь перебило лодыжки, а могло ведь и парализовать, или просто убить к ебеной матери, или его нашли бы немцы и пустили на сосиски, или вовсе никто не стал бы искать, и он бы медленно подыхал там, под обломками. Но все вышло так, как вышло, и из всего этого он по-настоящему хорошо запомнил только две вещи – то, как, смеялся, когда его вытащили, и то, как уже после всего, в эвакуации, в какой-то заштатной английской больнице, старикан-костоправ с жутким местным говором, таким жутким, что Донни даже не сразу разобрал слова, сказал: «не играть тебе больше в твой бейсбол, сынок». Кажется, тогда он тоже засмеялся, и это была не истерика, просто у того коновала был страшно смешной выговор.
Потом были еще чертовы больницы и чертовы коновалы, никак не зараставшие швы, бесконечно повторявшееся «повезло тебе», и, в конце всего – ебучие протезы, до сих пор натиравшие иногда до мяса, и еще – фантомные боли, мать их, которые должны были, по обещаниями коновалов, уже сходить на нет, но нихера не сходили. Ноги чертовски болели, и эта боль не выключалась, она была куда реальнее настоящей. Она начиналась с того, что стопы ныли, как после долгой ходьбы, а потом поднималась выше, по лодыжкам и икрам, становясь все сильнее. Иногда она обрывалась почти сразу после того, как доходила до живой плоти, но если оставалась, то впору было вешаться.
Обычно, когда его накрывало, Донни начинал отжиматься, чтобы как следует разогнать кровь – и, если везло, то уже где-то на третьем десятке ноги отпускало, но, как правило, везением там и не пахло, несколько раз становилось даже хуже. Иногда он жрал обезболивающие, которых ему отсыпали просто уйму и даром, но это не помогало почти никогда. Лучше всего работала выпивка, но и тут раз на раз не приходился, случалось так, что и от нее становилось только хуже, ото всего становилось только хуже.
Коган рассказывал, что мамаша Ульмера закатила настоящий бедлам, вопя, как ненормальная про то, что это несправедливо: ее хороший мальчик превратился в жаркое, а всякое говно, вроде Рейна и Донновитца, выжило и теперь здравствует, все ссут от них кипятком, и так далее, а ведь это именно ее хороший мальчик и сделал всю настоящую работу. Если оно действительно было так, то ей до чертиков повезло, что Донни ее воплей не слышал, а то не поленился бы выяснить, где она живет, и поджег бы дом. Может быть, бедный кретин Омар и мучился перед смертью сильнее, чем Донни сейчас, но, по крайней мере, на этом его проблемы и кончились – например, ему не приходилось каждое утро разминать обрубки собственных ног, чтобы те не затекали, например, ему не приходилось хуеть от недоеба, потому, что вокруг толпа восторженных идиотов, и нет никого, с кем стоило бы залезть в кровать.
По большому счету, с мужиками Донни никогда не везло – он терпеть не мог и мудаков, считавших, что он им чем-то обязан, раз уж они снизошли до того, чтобы ему вставить, ни слюнявых педиков, признававшихся в любви, а ему вечно доставались то первые, то вторые, то и те, и другие разом, как парень по прозвищу Саймон-простак, который, в конце концов, вылетел из окна, и потом долго пытался объяснить в больнице, как вышло, что он при этом был без штанов. Конечно, был еще Адьдо Рейн, но его Донни своим мужиком не считал, тот и не был никогда его мужиком – его лейтенантом, да, его генералом, но только не еще одним ебарем, хоть и мог был им стать, после той ночки вместе, но так и не вышло никакой разницы, с ним вообще все было по-другому.
С Блэйком, Эдди Блэйком, фамилии которого он долго не знал, ему повезло – повезло выйти на него, повезло поймать. Блэйк согласился потому, что давно хотел чего-то подобного, давно хотел кого-то подобного, и Донни хорошо понимал в таких вещах, потому, что и сам согласился почти по той же причине, чертову уйму лет назад.
Его первым мужиком был тюремный охранник – то ли Доуэл, то ли Хоуэлл, чертовски тихий, чертовски сильный и казавшийся тогда Донни просто огромным, хотя вряд ли показался бы таким сейчас. Он поимел Донни по-хорошему, потому, что тот согласился по-хорошему – может быть, этот охранник и не стал бы его насиловать, но были, в конце концов, и другие, которые не задали бы ни одного вопроса, и лучше было связаться с тем, с кем было бы меньше всего проблем, потому, что Донни все-таки был евреем, а евреи всегда разбирались в выживании лучше, чем кто бы то ни было еще. Так ему казалось тогда, но потом он понял, что согласился потому, что давно хотел.
«Трудно найти хорошего мужика» – сказала ему когда-то маленькая, хрупкая еврейка по имени Сара, и тогда она была еще просто Сара, просто Сарочка, а потом она стала Сарой Донновитц, потом ее муж сел в тюрьму, и, когда он вернулся, она возненавидела его всем сердцем, потому, что так трудно найти хорошего мужика. Несколько раз он ее бил, маленькую и хрупкую, которую мог бы убить, но не убил – и сотню или две сотни раз она говорила ему, что он гребаный импотент, ни черта не может, даже сделать ей ребенка. Он не убивал ее и чертовски долго не мог бросить не из любви или жалости, или еще чего-то трогательного и общепоятного, и даже не из страха, что Сара разнесет черт знает какие слухи, а просто потому, что никогда не хотел ничего менять, боялся перемен больше, чем смерти, именно поэтому ему так и не понравился меняющийся мир вокруг, именно поэтому он и пытался отгородиться от этого мира всю оставшуюся жизнь.
Ему не нравилось новое, чужое и посторонние, а Блэйк был похож на него, только помоложе и поздоровее, со всем тем мясом, которое Донни уже вряд ли сможет нарастить на свои кости, и с теми костями, которых у Донни больше нет. На него нельзя было не запасть – именно из-за сходства. Его темные глаза, сильные руки, крепкие зубы, все такое же, как у него самого, только новее и надежнее, и с сотней лет гарантии надежной службы впереди.
Вот поэтому он засмотрелся на Блэйка на той пьянке, поэтому захотел затащить его к себе в дом и себе в постель – это, и все, что у них потом было, было для Донни как с самим собой, и все их совместные облавы были продолжением войны, в этом вся и штука. И еще: удача. Может быть, Донни и хотел бы сказать, что выследил Блэйка намерено – но, на самом деле, даже не предполагал, что ему повезет хоть встретит его еще раз. Ему часто везло, хотел он того или нет, везение было рядом с ним до самой смерти, как и Блэйк.


5.

В тот раз они никого не убивали, никого не обещали убить и не собиралась, в тот раз, единственный, за все их встречи, все было только ради того, чтобы трахнуться, потому, что Эдди все-таки последовал приглашению, и зашел как-нибудь, а полковник Донновитц, просто Донни для друзей, был дома, знал, зачем тот пришел, и впустил его, снова глядя пристально и голодно, снова улыбаясь так, что был виден клык. И Эдди даже не пришлось говорит ему: «если охота – я не против, но под тебя не лягу, так и знай».
– Если тебя действительно интересует продолжение, запомни: если мне нравится, когда меня ебут, это не значит, что я – баба. Усек?
Эдди понравились эти слова, потому, что он их и хотел услышать: обещание не ломаться, не визжать, не требовать нежности и всякой ерунды. Тогда он не знал, что невольно потратит на Донни больше нежности, чем на кого бы то ни было еще, больше, чем на всех остальных, вместе взятых.
– Значит, нравится, когда ебут?
Донни мог бы ответить ему: «не нравилось бы – не позвал бы», но он не хотел больше ничего говорить, просто кивнул в сторону дверного проема без двери, в сторону спальни, и Эдди последовал за его кивком, развернувшись спиной, спокойный, уверенный, что все выйдет именно так, как он того и хотел с самого начала.
Спальня была вся заставлена какими-то коробками, завалена черти знает чем, как будто хозяева оставили здесь все свои вещи, как будто они сами остались здесь, рассованные по коробкам, спрятанные среди вони и пыли, и Эдди смотрел на эти гребаные завалы, а Донни надоело ждать, пока он насмотрится на все это дерьмо. Он расстегнул Эдди и пояс, и ширинку, и обхватил пальцами его член, уже начавший наливаться кровью, но еще не вставший до конца, а потом начал надрачивать, быстрыми и неритмичными движениями, как в первый раз. Эдди смотрел, как движется его рука, а потом – как Донни снимает с себя рубашку, стягивает майку, и это было совсем не похоже на то как раздевались при нем бабы. Потом Донни сделал глубокий вдох, повел плечами, точно перед хорошим ударом, а потом одним рывком расстегнул штаны, рванул вниз, и они упали, обнажая протезы, которые он, опустившись на кровать, стащил резкими движениями, и чуть подался назад, ожидая, глядя внимательно, выжидающе и жадно, готовый немедленно откинуться на матрас или снова одеться.
Эдди замер, как идиот, глядя на его культи, волосатые до колен и гладко выбритые ниже, на белую кожу с красными отпечатками протезов. Наверное, он мог слышать об этом по радио, читать в газетах или что-то вроде того – журналисты не могли не помянуть, что, сражаясь ради блага Америки и всего мира, герой стал инвалидом, наверное, он мог бы догадаться по его походке – но не обратил на это внимания, поэтому просто стоял и пялился, и почему-то очень хотел, чтобы Донни было хоть чуть-чуть страшно, что он сейчас может послать все это к чертям, свалить, сказав что-то типа «я лучше найду себе кого-нибудь поцелее». Но тому ни черта не было страшно, Эдди это видел. Он стоял и смотрел: длинный шрам на боку, как будто кожа там когда-то лопалась, точно кожура перезрелого фрукта, смотрел: крепкий член, большой, как у него самого, крепкие мышцы под кожей, видно, что крепкие, смотрел: волосы не только в подмышках и в паху, но и на груди, и на животе, настоящая, бля, шерсть – и, черт побери, надо было уже что-то делать.
Эдди не стал сваливать. Он подошел к кровати, подошел к Донни, провел ладонью по его правой культе, взъерошивая жесткие, короткие, но частые волосы, а потом обхватил руками бедра, чувствуя тяжесть расслабленных мышц. Возможно, это был последний раз в жизни, когда он медлил в нерешительности, не мог ни продолжить, ни отступиться – лишенное ног тело казалось ему чем-то невероятным в своей неправильности. Он вдруг снова ощутил твердость хватки на своем горле, и, все так же стоя у кровати, в спущенных штанах, со стояком, он рассмеялся, запрокинув голову, и тут же бросился вперед, как на обычную шлюху.
На секунду он забыл о том, что перед ним был мужчина, герой войны, калека – сплюнув сквозь смех на пальцы, он загнал средний Донни в зад, и тут же вытащил, чтобы следующим плевком смочить уже член. Эдди думал, что это будет просто – все бабы, с которыми он такое проделывал, были растянутыми, готовыми, но Донни оказался тесным до боли, и Эдди пришлось плюнуть себе на член еще раз и еще, но все равно было больно – до тех пор, пока Донни вдруг не зарычал сквозь стиснутые зубы, впившись пальцами ему в плечи, а потом потянул на себя, точно как тогда, в коридоре, на секунду отпустил, и, снова ухватил, на этот раз – вцепившись в волосы на груди.
Мысль о том, что сейчас он ебет самого полковника Донновитца, убийцу, мать его, Гитлера, вот так вот просто, вернулась совершенно неожиданно, и Эдди сразу отпустило, он как будто перестал ощущать боль, только чувствовал, как чуть щипало от пота ободранные на днях костяшки правой руки, и двигался механически – наверное, по сухому было медленно, но он не заметил толком никаких отличий, пока не понял, что вот-вот кончит, пока не вскинулся, ускоряя темп, вцепившись пальцами в волосы у Донни на груди, в точности повторяя его собственное движение, пока не кончил.
Вот так вот просто, проще, чем могло бы быть, даже проще, чем он предполагал.


6.

Доллар Билл умер до чертиков нелепой смертью, и Эдди долго смеялся, когда узнал о том, как именно это произошло. В конце концов, рано или поздно, они все умерли нелепыми смертями, сгнившие заживо, зарезанные, убитые и умершие сами по себе. И только когда умер Эдди, некому, кроме его собственной дочери, было посмеяться над его смертью – а она не слишком любила и не слишком умела смеяться.
Доллар Билл умер потому, что, как и Шелковый Призрак, был зачарован сиянием славы Альдо Рейна, а другим это не нравилось. Все дело было в их тайнах друг от друга и от самих себя, в секретах, которые хранили те из них, что знали других в лицо и по именам. А также, может быть, в том, что Альдо Рейн знал настоящее имя Шелкового Призрака, знал настоящее имя, и даже настоящую фамилию – герои в масках были не из тех, кто всегда радовался новым знакомым, новым лицам в своих рядах, теми, на кого едва ли можно положиться.
Если бы они посмотрели со стороны, то, вероятно, увидели бы, что, в какой-то момент, все покатилось не в ту сторону, все начало гнить – но со стороны из них из всех смотрел только Озимандиас, смотрел и делал правильные выводы, чтобы найти именно то, что и нужно было всем остальным, универсальный ключ, их ответ на все вопросы, но это все было позже, гораздо позже, а сейчас просто Доллар Билл был мертв, и Эдди смеялся над ним и его плащом, над синяками на коленях, которые он себе поставил перед самой смертью, над пулями в его теле, лежа в кровати Донни, раскуривая очередную сигару, слишком дешевую и слишком тонкую. Эдди, никогда не любивший ни Рейна, ни всю его команду, но, в конце концов, из всех «Ополченцев» и из всех «Хранителей» последний оставшийся на их стороне, хоть сам этого так и не понял и не заметил, Эдди, которому всегда было на всех наплевать, смеялся, и этот смех помешал ему отправиться на поиски того, кто на самом деле укокошил Доллара Билла, и так он остался в стороне от этой истории.
Это было время, когда герои становились убийцами, время, когда убийцы становились героями, и каждое преступление, каждый проступок, каждый грех, стоил того, чтобы его совершить.


7.

Альдо Апачи и Шелковый Призрак, Альдо и Салли. Абсолютный покой. Лежа на траходроме, огромном и квадратном, как Техас, они почти касались друг друга только кончиками пальцев, хотя их влажные от пота спины мерзли на сквозняке.
У нее уже была дочь, дочь, писавшая в тетради наивные девчачьи сказки про мир любви и радости, называющийся Страной Смеха, дочь, ходившая в школу, еще учившая историю о победе генерала Рейна, как и историю его жизни, сильно подправленную цензурой, но, в общих чертах, близкую к истине. Несмотря на возраст, у Салли все еще были шикарные сиськи, приятно ложившиеся ладонь, но больше не было внутри того огня, который когда-то так зацепил Альдо, который заставил его не свести всю их историю к одной торопливой ебле в женском туалете – но теперь дело было не в одном только огне, и, с огнем или без него, она все еще чертовым сокровищем и многим по-прежнему казалось, что они любят ее. Она умела заставлять людей думать так, это был ее дар.
Сейчас они ни о чем не задумывались, ничего не хотели, и вокруг было одно ожидание окончания покоя, горячее, как подожженная смола, горячее, как кровь, выплескивавшаяся из свежей раны.
– А Эдди Блэйк держится рядом с полковником Донновитцем, – Салли поерзала по простыни, пытаясь устроиться поудобнее. Ей нравилось поболтать после секса, точно так же, как Силуэт нравилось опрокинуть стаканчик, а Комедианту – выкурить сигару, – по крайней мере, так Мотылек говорит. Уверена, что они занимаются тем же, чем и мы, иначе какого бы черта им мотаться вместе? Они не слишком похожи на тех, кто жить не может без компании. Твой полковник что-нибудь говорил тебе о нем?
Эдди Блэйк это, Эдди Блэйк то. Он не сходил у нее с языка, ни на день, ни в Вегасе, ни в Вашингтоне, ни в сраном Нью-Йорке, ни в калифорнийской жаре, где бы Альдо не перехватывал ее, у Салли находились новости об Эдди Блэйке, целая куча чертовых новостей: он кого-то убил, он куда-то уезжал, говорят, у него есть какая-то женщина, которой он запросто может все разболтать, он же такой глупенький, вечно с ним случается какая-то хрень.
– Да просто он захомутал твоего Блэйка.
– Ты это о чем? – Салли смешно нахмурилась, похожая на капризничающую маленькую девочку. Для полноты счастья прямо сейчас ей не хватало только одного: чтобы Альдо положил ей на колени свою тяжелую голову, полную тяжелых мыслей.
– О том, что, не поручусь за полковника, но вот сержант Донновитц был чертовски охочей до мужиков сволотой, – это не было ложью, по крайней мере, не в том смысле, в котором понимал слово «ложь» Рейн: Донновитц наверняка не к одному нему лез со своими предложениями, и уж если и вправду, как говорил, больше никому не подставлял свой волосатый зад, то точно поимел кого-то сам, Ульмера, например, недаром тот вечно рядом крутился, – так что если у твоего Блэйка хоть немного стоит в эту сторону, то они ебутся.
– Нет, только не Эдди, он не из этих, уж я-то знаю, – она потерла плечо и улыбнулась, точно вспомнив какую-то забавную глупость, сделанную годы назад. Тогда ей казалось, что она действительно знает всю правду обо всех.
– Был бы не из этих, Донновитц бы к нему не полез.
– Ты ревнуешь, вояка, – Салли засмеялась каким-то мелким, натужным смехом, и погладила Альдо по щеке, – ревнуешь меня. К Эдди.
Она наклонилась к нему, все так же улыбаясь, и поцеловала в губы, потом – в подбородок, а потом – провела языком по шраму, и, чуть откатившись в сторону, стиснула пальцами свои груди – алый лак накрашенных ногтей ярко выделялся на фоне бледной кожи:
– Давай сюда.
Альдо встал на колени, обхватив бедрами Салли, пристроив свой, еще вялый, член между ее грудей, и она, со все той же улыбкой, обхватила его пальцами и начала надрачивать, а потом отпустила и опять стиснула свои сиськи руками, и начала ерзать туда-сюда, возясь задницей по простыне, и Альдо тоже начал двигаться, Блэйк и все его приключения, все желания Салли исчезли, растворились, как в кислоте, сгорели в огне, как она и хотела.
Судьбы в руках генералов, судьбы генералов в руках их женщин. Когда они в последний раз трахались, до ареста Рейна оставалось ровно три месяца. Салли опасалась того, что он мог бы натворить, боялась, точно так же, как Капитан Метрополис, как Призрак в Плаще – она знала: все его большие планы и стремления, попытки залезть в чужие карманы, попытки урвать больше, чем положено герою войны, про которую все стараются забыть – всего лишь шутки, но не хуже она знала и то, что шутки бывают чертовски страшными и опасными.


8.

Хорошая шутка продлевает жизнь на пять минут, плохая – укорачивает на пятнадцать. Шутки Эдварда Блэйка, как правило, укорачивали жизнь тех, кто их слышал, на всю оставшуюся жизнь. Нью-Йорк, Бостон, Вашингтон, Балтимор, Лос-Анджелес, ебаный Сайгон – места, где появлялся Эдвард Блэйк, места, где появлялся Комедиант, смеющийся, ржущий, улыбающийся, скалящийся, со своими друзьями или один, превращались в долбаную скотобойню. Это было для него единственным развлечением и единственной работой: ножи под ребрами, ножи в животах и глотках, изрубленные на куски и сожженные тела. Вот, как он проводил свое время, вот как они проводили свои свидания, сначала – просто ради веселья и потому, что каждой игре нужны правила, каждому человеку нужны обычаи, потом – потому, что им обоим это было нужно, чтобы чувствовать себя живыми.
Эдди Блэйк и Донни Донновитц, Комедиант и Жид-Медведь. Эдди понадобилось время, чтобы рассказать о себе, рассказать правду, начинающуюся словами «мать его, Комедиант, это, блядь, знаешь ли, я», понадобилась чертова уйма времени, а Донни его даже не слушал в этот момент. Может быть, именно потому, что он не слушал, Эдди и нравилось проводить с ним время – никакой ерунды, никаких расследований, допросов, сомнений, только то, на что действительно стоило тратить время.
Однажды они забили троих наглых черножопых в очередном темном переулке: одному Эдди разрезал глотку, а другого Донни ударил своей тростью, выпустив лезвие, ударил в живот, рассек так, что кишки вывалились, расползлись по асфальту, как серо-розовые змеи, и все вокруг было в крови, поэтому Эдди, бивший третьему парню рожу, поскользнулся, чуть не упал, и Донни еле успел ударить того парня тростью в висок, чтобы тот не удрал, чтобы тот никогда уже не удрал. Эдди распрямился, и, глядя Донни в глаза, улыбнулся – и тот усмехнулся в ответ, а потом они обнялись, обхватив друг друга за плечи, и долго-долго тихо смеялись, все перемазанные в крови. Им было весело, хоть ни черта смешного на самом деле и не случилось. Они много обнимались – именно так, за плечи, как дети обнимают любимых собак.
Таким было их место заклания, их территория охоты, это была их Страна Смеха – девятнадцать лет, с весны сорок шестого по конец лета шестьдесят пятого, столько времени, столько маленьких встреч, столько маленьких историй.
Однажды Донни добрую дюжину минут, а то и дольше, выдергивал, выворачивал из челюсти Эдди полувыбитый одним козлом зуб, вставший после удара как-то боком, так, что не закрывался рот – и это было здорово больно, но Эдди все равно ржал, прямо в процессе, так, что слюни, пополам с кровью, текли у него по подбородку и у Донни по рукам, и потом, прополаскивая рот чуть разбавленным виски – тоже ржал, так сильно, что ему казалось, что у него ничего больше той ночью не получится, все силы ушли на смех.
Как-то раз у Донни вылетело стекло в окне, и он заклеил пробоину газетой, но была зима, был собачий холод, поэтому Эдди остался на ночь. Они заснули просто лежа рядом, чтобы было теплее, но проснулся Эдди обнимая Донни, прижимаясь к нему всем телом, думая о Салли – лучшей женщине из всех, что ему доводилось знать и всех, что ему доводилось трахать. Салли царапала его спину своими острыми ногтями, оставляя длинные кровящие следы, а Донни кусал за плечи и предплечья, оставляя синяки. Звезды и полосы. Донни все знал и никогда не ревновал, а Салли не знала или делала вид, что не знала, и он был рад, что она не знала и ничего не думала по этому поводу.
У них все было на двоих по-честному, поровну, и в постели тоже – хотя в первый раз Эдди еле согласился поменяться местами, а потом так и не почувствовал толком никакой разницы, тем более, что саднящая боль в заднице не шла ни в какое сравнение с настоящей болью – правда, чаще, Донни ложился вниз, подставлялся, грубо и без всякой покорности – впиваясь зубами в плечи, стискивая руками и культями бока так, что темные пятна синяков долго не сходили со шкуры Эдди, иногда едва успевали сойти до следующей встречи, хотя виделись они не слишком часто, раз в месяц или реже, и еще реже с годами, но друзьям не нужно так много, как нужно влюбленным, а они были друзьями, и койка к этому не имела никакого отношения – по крайней мере, так Эдди думал тогда, а потом понял, что все было немного иначе, но совсем немного.
Они вместе гоняли всякую шваль по подворотням, потом – вместе выпивали, и этого было достаточно, они мало говорили, еще меньше слушали друг друга, но того, что Эдди узнал, ему вполне хватило, чтобы понять: знать остальное он не хочет. Однажды Донни нажрался больше обычного и рассказал о том, как ебался с Рейном, тогда, во Франции – «он готов был хоть белок в лесу ловить и трахать, мне было не лучше, вот я и предложил», а Эдди молча курил, смотрел на стену перед собой, ничего не чувствовал, ни о чем не думал и почти ничего не слышал.
А однажды они поцеловались. В тот раз Эдди набрался сильнее, что случалось нечасто, и любопытство победило привычки – ему почти с самого начала хотелось узнать, каково это, потому, что целовался он только с бабами и то редко. Он разочаровался – сначала никаких отличий не было, только что немного царапалась щетина, а потом он вдруг почувствовал на языке отвратительный затхлый вкус, точно целовался с покойником, вздрогнул всем телом и подался назад, думая, что сейчас Донни пошлет его к чертовой матери, или двинет по роже так, что улыбаться будет больше нечем. А тот не послал, просто молча смотрел в глаза, зло и вызывающе, но совсем не так, как обычно, и выглядел старым, таким старым, что Эдди захотелось ударить его, чтобы сбить неожиданную глубину морщин и поблескивание седины, чтобы вернуть другого, прежнего.
Вместо этого он просто свалил, чувствуя себя мудаком, как первый раз в жизни.
Потом, когда Донни умер, за его кроватью, кроме носков, пыли и пепла, нашли три зажигалки, два рассыпавшихся коробка спичек, уйму окурков, откушенных сигарных кончиков, и несколько совсем целых сигар, которые Эдди уронил до того, как успел поджечь. А еще – пожелтевший номер «Нью-Йорк Таймс» с кричащим заголовком: «генерал Альдо Рейн лишен звания и осужден пожизненно». Там же должны были быть очки, которыми Донни, не слишком умевший и не слишком любивший читать, пользовался от случая к случаю, даже не надевая на нос, а просто держа в руке, как лупу – но их, должно быть, уволокла какая-то крыса, их в доме было почти так же много, как тараканов.


9.

Смитсон Юдивич умер в своей постели.
Рейна отправили в тюрьму, Коган загремел в психушку вслед за кузеном, Донновитц почти каждый день крошил обезболивающее в спиртное, у Хешберга был рак. Но первым из них всех, переживших войну, умер Юдивич – не получивший ни одного серьезного ранения, почти не сошедший с ума, почти сумевший забыть войну и историю всех своих немногочисленных шрамов. У него была жена, ждавшая ребенка и своя колонка в «Нью-Йорк Пост», а еще у него был дом, окна в котором закрывались недостаточно надежно, и именно это стало причиной его смерти.
Незваные гости вскрыли оконную раму, вошли на его кухню, и забрали набор ножей, принадлежавший миссис Юдивич – но они не были ворами, и влезли в дом не ради ножей, а ради того, что называли справедливостью и благородной местью, хоть это и была самая обычная резня. Скотобойня, такая же, как те, что устраивал Эдвард Блэйк.
Смитсон Юдивич ничего не знал об этом и не хотел знать, он спал, и видел спокойные, пустые сны, пока не проснулся – уже умирающим. Сначала он почувствовал боль в животе, острую боль, идущую не изнутри, а снаружи, потом – услышал вскрик, и так и не узнал, был ли это его собственный голос, или голос его жены, милой, славной Роуз, мирно спавшей рядом, пока ей не вогнали в горло столовый нож для мяса. Боль залила его тело, как кровь залила постель, и вспыхнула красным под веками, когда незваные гости зажгли свет, а потом, спустя время, показавшееся ему бесконечностью или, черт возьми, вдвое дольше бесконечности, Смитсон открыл глаза, чтобы увидеть своих убийц.
Их было трое – двое в масках, и один – без, смуглый, но не по-настоящему черный, как бывают ниггеры, а скорее мулат, в очках, и нож держал именно он. Склонившись к телу Роуз, он поднес руку к ее ране, из которой текла и текла кровь – Смитсон знал, что она может течь так очень долго, дольше, чем можно себе представить – и прочертил на стене тремя пальцами прямую линию, а потом опять поднес руку к ране, и прочертил вторую линию, поперек первой, так, что получилась большая красная буква «икс» или косой крест. Смитсон отвернулся и попытался сесть, но боль стала еще сильнее, и он снова откинулся назад, запустив руку под подушку. Ему показалось, что комната крутится, точно карусель, и еще показалось, что все это – просто сон, но все было реальностью.
Тот, что был без маски вытащил из-за пазухи остро отточенный карандаш и потрепанный блокнот, на обложке которого тут же остались кровавые отпечатки пальцев.
– Напишите, что признаете преступления евреев против нашей расы, – приказал черномазый, но Смитсон едва слышал его слова и не хотел их слышать. Он думал о том, что война его все-таки догнала, все-таки поймала, чтобы убить, а еще ему безумно хотелось спать, несмотря на боль, и чем больше из него вытекало крови, тем сильнее хотелось снова уснуть. – Всего несколько строк, и Ваша подпись, и, тогда, мы спасем Вам жизнь.
Смитсон не написал бы, даже если бы был уверен в своем желании выжить, а он не был уверен, только не сейчас: ему было не так уж много лет, но он чувствовал себя достаточно старым, чтобы не хотеть строить жизнь заново, и, черт побери, дырка в животе ничуть не прибавляла желания. Шаря рукой под подушкой, он вспоминал сорок четвертый год, Ханса Ланду и сделку с ним, вспоминал все блестящие победы Альдо Рейна, которые не спасли, в конце концов, ни его самого, ни его людей.
Сделки с противником на оккупированной территории.
Один из тех, что были в масках, швырнул в стену стоявший на столе телефон, так, что пластиковый панцирь раскололся, диск закатился под шкаф, а провода расползлись по полу, как змеи.
– Напишите, и мы позвоним в больницу из той телефонной будки, которую видно из окна. Вас еще можно спасти, – повторял тот, что был без маски, но у Смитсона шумело в ушах, он не слышал половины слов и чувствовал, что у него не так уж и много шансов, он был уверен, что они никуда не позвонят. – Давайте, Вас-то послушают, Вас ведь все читают, мистер Юдивич.
– Хорошо, – ответил он, наконец, почти неслышным шепотом, ответил, потому, что, почти прогнавший войну из своей жизни, он по-прежнему спал с револьвером под подушкой, маленьким револьвером, который ему было удобно держать в руке. Он никогда не собирался пускать его в ход, потому, что верил то, что все кошмары, рано или поздно, должны кончаться – но Смитсону не повезло, он никогда не был по-настоящему везучим, и его кошмары остались с ним до конца, как и его невезение.
Он потратил целую сотню лет на то, чтобы собраться с силами для резкого движения, и на то, чтобы вытащить руку из-под подушки, ушла еще одна сотня лет, или Смитсону так показалось. Он выстрелил в склонившегося к нему черномазого, прямо ему в шею. Тот захрипел и поднял руку, зажимая одну из ран – пуля прошла насквозь, не убив его сразу, не застряв в позвоночнике, входное отверстие было маленьким, и кровь шипела, как газировка, вытекая на паркет, на кровать и на Смитсона. Блокнот и карандаш лежали на полу, теперь все красные. И двое оставшихся незваных гостей стояли, тупо глядя перед собой, большие черные обезьяны со своим большим черным испугом и своим большим черным разочарованием.
Глупый конец бессмысленного преступления. Все истории повторяются, снова и снова, и так будет всегда.
Обезьяны в масках удрали, матерясь себе под нос, так же, как и пришли, через окно, оставив своего лидера валяться пустым мешком на полу, в своей и чужой крови, удрали, как будто действительно боялись этого маленького еврея с маленьким револьвером, умирающего маленького еврея. Может быть, они и были правы в своем страхе – в револьвере осталось еще пять патронов, но Смитсон не стал бы стрелять.
Он думал о том, что чертовы черномазые разбили его телефон об стену, у него кружилась голова, он не смог бы позвонить ни в одну больницу, он чувствовал, что умирает, поэтому просто перевалился на бок, чуть подогнул ноги, и остался истекать кровью. Все кончилось очень быстро, гораздо быстрее, чем он предполагал, и совсем не так больно, как могло бы кончиться.


10.

Официально Альдо Рейна отправили в тюрьму за убийство какой-то суки и ее мужа – якобы тот ввалился в их квартиру, распугав детишек, и прикончил обоих, безо всякого мотива – но всем было понятно, что убийство тут ни при чем, даже если он и действительно убил этих двоих, то дело совсем в другом: в слишком уж настойчивых попытках влезть в политику, в сомнительных связях и полном отсутствии желания считаться хоть с кем. Вслед за этим делом потянулись и другие, помутнее, которые никому толком не удалось до конца раскрутить, которые остались всего лишь слухами, но двойного убийства для приговора было достаточно.
К концу процесса про генерала Рейна ходили слухи, что он снюхался с красными, но, на самом деле, он имел ввиду и красных, и либералов, и вряд ли различал из между собой, просто делал то, что считал нужным, и то, что не нравилось никому – он влезал в долю к тем, кого запугивал, влезал в чужие карманы, слишком откровенный и прямой для того, чтобы быть другом героев в масках, слишком много требовавший и слишком часто пользовавшийся своими привилегиями героя, чтобы добиться желаемого. Он действительно хотел пролезть в конгресс, и, поговаривали, собирался идти и дальше.
В самом начале, после победы, им всем кинули по кости – рядовые в мастер-сержантах, лейтенант стал генералом, слава, деньги, фотографии в газетах, фамилии в учебниках, и все, исчезайте опять к чертовой матери, сматывайтесь в кусты и не мешайте играть остальным. Все, кроме Рейна и смотались, мудак Хешберг домотал аж до превращения в национального израильского героя и того, что арабы начали считать его фамилию ругательством, хоть он и был просто заурядным говнюком, хоть и неплохо стрелявшим – а вот Рейн захотел продолжить свои игры в главного национального героя, хотя для этого у него не хватило бы мозгов, и, видит Бог, ему стоило бы остаться мальчиком на побегушках у Шелкового Призрака, или – еще лучше – съебаться обратно в свой Техас и выращивать быков-производителей.
Самой большой ошибкой Рейна с самого начала было то, что он не любил республиканцев ничуть не меньше, чем демократов, потому, что от политиков его всегда тошнило: «трусливые и лживые сучьи выблядки» – говорил он так, точно у него был собственный гениальный план спасения Америки от энергетического голода, советских шпионов и мексиканских эмигрантов, но, на самом деле, у него не было ничего, кроме желания спать с Салли, собственной расчетливости и собственной храбрости, храбрости человека, которому уже случалось придумывать план победы, включавший его собственную смерть.
А Салли просто потеряла день его ареста, как и день вынесения приговора: где-то между парикмахером и гинекологом, где-то между телефонными звонками и книгами в мягких обложках, она узнала, что самый знаменитый из ее любовников, получил пожизненный срок, но ничего не сказала по этому поводу и не заплакала. В ней никогда не было ни капли верности.
Эдди не пропустил этот день, хоть и хотел бы пропустить – потому, что именно в него он решил придти к Донни, с наводкой на уличную банду, с желанием хорошо провести вечер, а потом – хорошо провести ночь, но ничего не вышло.
У них, и раньше, и позже, бывало так, что все срывалось в самый последний момент – из-за внезапного удара по яйцам, после которого ни черта не встанет, или из-за того, что выпивки было слишком много, случалось и так, что с самого начала было ясно, что в постели ничего не будет – например, как в тот раз, когда у Эдди был незалеченный триппер, подцепленный от какой-то потаскухи. Но только в тот день, один-единственный раз, ничего не было потому, что Донни просто сказал: «нет», и это было настоящее «нет», не такое, как у Салли, на которое можно было ответить простой грубостью и взять свое силой.
Эдди позвонил в его дверь, и тот открыл, почти сразу, как будто стоял там и ждал его, и прямо на пороге сказал:
– Сваливай. Не сегодня.
– Какого хрена?
– Я не в настроении, бля, – Донни улыбнулся, но взгляд у него был жесткий и настороженный, – у меня, бля, голова болит. На, выпей за меня. Сними и трахни кого-нибудь за меня. Держи. И вали.
Он протянул несколько мятых купюр из своей необъятной пенсии героя, повторяя одними губами: «выпей за меня», а Эдди просто развернулся и ушел по загаженной крысами и заблеванной лестнице – на волю, на улицу. Он читал сраные свежие газеты, он знал в чем дело, но не хотел об этом думать, не хотел верить в то, что этому всему не грош цена. Чертов Альдо Рейн, чтоб его отправили на электрический стул, расстреляли, повесили как следует целую тысячу раз. Дело было не в ревности: Эдди хотел, чтобы у Донни был кто-то еще, чтобы ебаться, чтобы вместе убивать, может быть, даже кто-то, кого бы Донни ценил больше – по-настоящему хотел, потому, что так было бы по-честному, но он хотел, чтобы это был кто-то настоящий, кто угодно, только не Альдо Рейн, мудак на пьедестале победы со всеми своими почестями, со всем этим говном.
И потом, годы спустя, глядя на фотографию Салли, куря, хмурясь, Эдди защелкнул, наконец-то, эту мысль в кольцо: дело было не в ревности, дело было в том, что он не хотел быть тем, кто доебывает тех, кого великий Альдо Апачи бросил, не доебав, потому, что это с вечера можно накачаться чем-нибудь хорошим и дорогим, а с похмелья, как правило, глушат только всякое говно, потому, что жалко переводить в таких случаях стоящие вещи – и вот в этой ситуации Эдди был тем самым говном, которым опохмеляются. Или не так: он ревновал, Донни, но не потому, что Альдо Рейн остался его мужиком, а потому, что остался его лейтенантом, его, бля, генералом.
На всем на этом для Эдди история генерала Рейна и кончилась, и для Салли тоже, и миллионов людей, называвших его своим героем – тоже. Конец всем праздникам.

@темы: Джен, Гет, персонаж: Альдо Рэйн, пейринг: другое, персонаж: Донни Доновитц, персонаж: Смитсон Юдивич, пейринг: Альдо Рэйн/Донни Донновитц, NC-17, Слэш, Фанфикшен

---

IT'S CROSSOVER TIME

[снова марронье]

Автор: марронье
Название: "В геенну огненную"
Фэндом: кроссовер Хеталии и "Бесславных Ублюдков"
Пейринг: Арчи Хикокс/Артур Кёрклэнд
Рейтинг: суммарный R за определённое количество крови, неразрешённого сексуального напряжения и очёнь лёгкой ругани.
Саммари: Артур Кёрклэнд всегда приходит к тем, кому он нужен.
Предупреждения: AU - Арчи не застрелен в баре, и операция Кино проходит точно по плану генерала Фенека.
Дисклеймер: всё делят Химаруя и Квентин Тарантино. Эпиграфы - строчки из песен The Doors.
От автора: да, я сделала это!...

1.
Well, show me the way
To the next whiskey bar
Oh, don't ask why
Oh, don't ask why
Show me the way
To the next whiskey bar

В тот день лейтенант Арчи Хикокс берёт отгул, и, сдав табельное оружие, отправляется в один из пабов, куда он даже не заглянул бы до начала войны.
До войны он ужинал в Савое, и обычно счета за его выпивку отправлялись отчиму. Теперь Савой закрыт, а у Арчи вряд ли много свободного времени.
Арчи повезло не попасть на фронт, более того, ему повезло попасть на войну уже офицером, пусть и младшим, и всю свою службу проводить за однообразной мелкой бумажной работой.
Машинально заполняются бланки и ставятся печати. Иногда над Лондоном гремят немецкие бомбардировки, где-то вдалеке взрывается дом, в котором раньше стояло ателье модистки, любимой бывшей девушкой Арчи, где-то пустырь скрывается под облаком пыли и огня.
Жизнь Арчи Хикокса, как он однажды решает сам, вполне можно бы было поделить на две части, большую и малую: жизнь до войны и жизнь во время войны.
Жизнь до войны периодически тревожили неврозы, простуды, несданные зачёты в колледже, профессор, преподававший теорию литературы в Оксфорде, не слишком мучительные разрывы с бывшими подружками и слишком надоедливая сестра Лорел. Немногим позже, во время работы Арчи кинокритиком, к этому списку присоединились муки творчества, не самые серьёзные авралы на работе и забракованные рецензии.
Хикокс всегда был относительно счастлив - ему не довелось ни безответно влюбиться, ни обанкротиться, на его долю не выпало ровно ни одного жестокого разочарования, и может быть, он всё ещё даже считал себя немного особенным, как и в шестнадцать лет, когда впервые открыл для себя Тристана Корбьера, Фридриха Ницше и Уолта Уитмена.
В жизни во время войны многого не хватает. Тут нет ни немецкого кино, обзорами на которое ранше зарабатывал Арчи, ни спокойной расслабленности, которая царила во всём, что бы Арчи ни брался делать, ни даже хорошей выпивки.
Постоянно говорят, кто-то умирает. Арчи Хикокс не видел этого, только слышал, если, конечно, не считать обломки немецкого фоккера не так уж далеко от Уэйфилд-стрит, подле которых он заметил чью-то оторванную руку в обгорелом рукаве форменной куртки Люфтваффе.
Однажды он слышал, как взрывается в небе ночью сбитый немцами Викерс.
Иногда коллеги Арчи не возвращаются по утрам на службу.
Выходить пьянствовать по ночам в подвальном пабе, конечно же, небезопасно, но в жизни во время войны у Арчи Хикокса нет других развлечений.
Впрочем, в пабе, по словам бармена Берни, здоровяка-шотландца с кривыми зубами и плешью на затылке, сегодня нет ничего, кроме "сраного портвейна".
Он так и говорит:
- Есть только сраный портвейн, сэр, сраный вшивый портвейн, и я вас предупредил, воняет он не лучше кошачьего дерьма, но ничего другого не будет месяц, это уж точно.
- Давай сюда свой сраный портвейн, - кивает Арчи.
Портвейн не такой уж сраный, чтобы быть похожим на кошачье дерьмо, но горчит на языке и отдаёт мерзким затхлым душком.
От такого либо пьянеют быстро, либо покидают паб уже ногами вперёд. После второго стакана и лысина Берни, и байки, которые травит кому-то плюгавый человек в штатском и с козлиной бородёнкой о ночной бомбардироке, и грязь по углам - всё кажется Арчи Хикоксу чрезвычайно забавным.
После третьего стакана вспоминаются ужины в Савое, времена, когда денег отчима всегда хватало, и премьерные лондонские показы фильмов Вегенера, Пабста и фон Штернберга, на которые Арчи всегда был приглашён.
Когда странный невысокий человек с тёмными бровями, лисьим носом и жёсткими, топорщащимися во все стороны блёкло-русыми волосами подсаживается к Арчи за стол, Хикокс не замечает.
Человек смотрит на него со странным насмешливым прищуром, и ему не больше тридцати, но и не меньше двадцати двух, а одет он в в военный китель, но нельзя сказать, в какой, не похожий ни на солдатский, ни на офицерский.
Человек переводит дыхание и приглаживает взмокшие волосы ладонью, как будто бы очень спешил на встречу с Арчи за портвейном в грязном подвале, и деловито здоровается.
- Кто вы, сэр? - спрашивает Арчи.
Вряд ли они когда-либо были знакомы или где-то виделись, и ни одна догадка, кто же этот странный гость, из тех, что всплывают в уме Арчи, не кажется Хикоксу достаточно разумной.
Человек в странной форме издаёт едва слышный смешок.
- Рудольф Зибер, твою мать, - говорит он, - Фридрих Вильгельм Мурнау, Мальчик в Голубом.
Арчи фыркает:
- Шутите, значит, сэр. У Зибера я лично брал интервью, и это было ещё до войны, когда моя работа мне нравилась, Мурнау умер в тридцать первом, а на Мальчика в Голубом вы никак не тянете.
- Шучу, значит, да, - кивает человек в странной форме, - можешь называть меня Артуром Кёрклэндом.
- Не удивлюсь, если и это окажется именем из учебника истории.
Артур говорит:
- Не окажется, я обещаю тебе.
Фамильярность человека, назвавшегося Артуром Кёрклэндом, злит Арчи.
- Вас, шутник, наверное, прислал Аткинсон? Или вы от Инвуда? Что им сейчас-то от меня понадобилось?
- Хороший вопрос, - смеётся Артур Кёрклэнд, - я могу быть и от Аткинсона, и от Инвуда, и от самого сэра Уинстона Черчилля, да от кого угодно.
- Вы офицер?
- Вопрос ещё лучше. Я, знаешь ли, могу быть и генералом, и младшим лейтенантом, и рядовым, и главнокомандующим войск Великобритании, и гражданским, а может быть, я даже публиковался с тобой раньше в одном журнале, в "Современном Кино".
- Тогда кто вы, чёрт вас дери?
- Узнаешь как-нибудь потом, - отвечает Артур Кёрклэнд слегка задумчиво, и, словно вспоминая, добавляет - Вообще-то, я пришёл, чтобы сказать тебе одну вещь.
- Какую вещь? - спрашивает Арчи.
- Нас с тобой, мальчик, ждёт одно большое дело. И никому пока что ни слова.
У Арчи Хикокса, конечно же, остаётся с десяток вопросов, когда человек по имени Артур Кёрклэнд уходит, но уходит Кёрклэнд так быстро, что Хикокс не успевает спросить его, ни что же это за дело, ни кто же он такой, гори он в Аду, без знаков различия на Кителе, но такой самоуверенный, и почему именно Арчи, и почему именно большое дело.
Вскоре, расплатившись с Берни, он покидает паб уже почти трезвым.
Слова Артура Кёрклэнда забываются в ту же ночь, и второй раз вспоминает их Арчи только на встрече с генералом Фенеком.
Эд Фенек выглядит именно так, как Арчи и представляет себе настоящего генерала, усатый, полнеющий, лет пятидесяти, или чуть более пятидесяти, забавно обстоятельный во всём, что делает или говорит, и уже разучившийся шутить, но всё равно постоянно и безуспешно пытающийся вставить шутку в свои слова. Худшее, что армия может сделать с человеком, если не считать плена или вражеских мин.
Худшее, что армия может сделать с человеком - превратить его в обстоятельного усатого божка с хорошей выправкой и плохими планами.
Планы генерала Эда Фенека действительно звучат крайне плохо, и Арчи должно было бы удручать присутствие на этой встрече сэра Уинстона Черчилля, только подтверждающее серьёзность всех безумных планов генерала.
Арчи не спешит удручаться. Не стоит, думает он, удручаться, когда находишься в одной комнате с самим Черчиллем, во всяком случае, это доводилось не каждому.
Планы генерала Эда Фенека ужасны, и носят название "Операции Кино". Суть "Операции Кино" генерал излагает так беззаботно, как будто просит Арчи купить молока или сходить к соседям за солью, и Арчи успевает подумать, ах, если бы всё было так просто.
Через три дня Адольф Гитлер прибудет в Париж на показ фильма Геббельса "Гордость нации".
Через три дня Арчи Хикокс должен быть там в сопровождении Бриджет фон Хаммерсмарк, и у него должны быть бомбы. И десять человек американских солдат в распоряжении.
Через три дня кинотеатр вместе с Гитлером, Геббельсом, Борманом, парой сотен человек, парой сотен киноплёнок и всем, что могло бы к этому прилагаться, должен взлететь на воздух.
План звучит действительно ужасно, решает Арчи Хикокс, но лейтенанту не полагается пререкаться с генералом.
Генерал Фенек говорит, мальчик, это ведь триумф Великобритании, это ведь конец войне, давайте выпьем.
Арчи предпочитает скотч с водой, Фенек говорит, это хороший выбор.
Пить под насмешливым взглядом самого Черчилля, когда скотч так обжигает горло, Фенек так трясёт руку в пожатии едва заметно дрожащими пальцами, а вопрос о том, должен ли Арчи вернуться живым, остаётся незаданным, так непривычно.
Конечно же, Арчи Хикокс умрёт. Эд Фенек достаточно умён, чтобы не говорить этого ему сразу, и достаточно честен, чтобы объявить Арчи героем посмертно, а ордена выслать его младшей сестре.
Артур так и говорит Хикоксу, являясь во второй раз.
Во второй раз Артур является Арчи Хикоксу, когда тот засыпает в своём кабинете, положив голову на стопку исписанных листов.
В последние дни до отправки во Францию Арчи хочет закончить все свои незаконченные рукописи - из прошлой жизни, из тех времён, когда он ещё был писателем и кинокритиком.
Артур подбирает выпавшие страницы, лениво, без интереса проглядывает их, и говорит:
- Конечно же, ты умрёшь, Арчи.
- Почему именно я? - спрашивает Хикокс.
- А почему бы и нет? - Артур складывает из страницы сто двадцать восемь бумажного журавлика и отправляет его в полёт по всей комнате, - Мусор. Извини, отвлекаюсь.
- Почему я?
- Ты идеально подходишь для роли национального героя. Ты красив, да, не скрою, как бы мне не хотелось это отрицать, не совершал особо тяжких преступлений, и не слишком высокого звания, и истинный англичанин, если не считать этой чёртовой ирландской рыжины.
- У меня не было в роду ирландцев, - пытается возразить Арчи, - и я не хочу быть национальным героем.
Артур Кёрклэнд смеётся:
- Хочешь ты, или нет, они всё уже давно решили за тебя. Тебе повезёт в том, что твоё имя будет у всех на слуху, и твоё имя будет во всех учебниках истории, а по праздникам школьники будут читать стихи о твоём подвиге, а лет через десять-двадцать, может быть, про тебя снимут немало военных фильмов. Ты будешь одной из самых трагичных и неоднозначных личностей истории. Может быть, не такой, как Черчилль, или, к примеру, как Дизраэли, но девочки-подростки и студентки исторических факультетов будут влюбляться в тебя куда как охотнее.
- Нет, - просит Арчи, - пожалуйста, нет, чёрт возьми.
- А твоя матушка? - спрашивает Артур, - наконец-то ей придётся отказаться от мысли, что ты никчёмен.
- Нет.
- В конце-то концов, твои книги станут классикой кинокритики. Твои дурацкие, никому не интересные книги. Двадцать четыре кадра Да Винчи, подумать только, или этюды о немецком кино двадцатых годов.
Арчи хочется верить в то, что ему снится дурной сон, но для дурного сна этот сон слишком реален и правдив.
Хикокс ни в коем случае не считает свои книги дурацкими, но Артур, как бы ни обидно было это признавать, немного прав. Мало кому интересно немецкое кино.
- Кстати, - добавляет Кёрклэнд, - о немецком кино. Ты увидишь самое правильное, самое настоящее, и самое немецкое кино в мире, Арчи. Ты увидишь такое немецкое кино, которое не увидит больше никто из писак "Современного Кино". Считай это эксклюзивным показом, да и к тому же, у тебя будет достаточно времени, чтобы по достоинству оценить игру Фредерика Цоллера в роли самого себя.
- Прекрати.
- Хорошо, тебе пора бы уже спать, да и пора бы прекратить пить. Спокойной ночи, милый принц.
Когда Артур уходит, Арчи окликает его.
- Что, - фыркает Кёрклэнд, - неужели тебе не спится?
- Артур, - говорит Арчи Хикокс, у меня есть всего один вопрос, и я хочу задать его очень давно. С нашей первой встречи.
Валяй, отвечает Артур так, будто что-то в словах Арчи немного раздражает его.
Арчи спрашивает:
- Кто ты? Кто ты, твою ж мать, кто ты, чтобы решать, как я сдохну, почему ты всё знаешь наперёд?
- Ты, наверное, хочешь красивого ответа на этот вопрос?
- Я хочу ясного ответа.
- Хорошо, будет тебе ясный ответ. Я - Англия. От Девоншира до Эссекса, от норманнов до Чемберлена, понимаешь?
Арчи решает быть честным, и признаётся:
- Нет, ничерта не понимаю.
- Подумай на досуге, - усмехается Артур, и повторяет, - спокойной ночи, милый принц.
Утром бумажный журавлик с номером страницы - сто двадцать восемь - по-прежнему лежит на ковре, расправив треугольные крылья.
Все три оставшихся дня Арчи Хикокс не видит снов.
Все три оставшихся дня он звонит тем бывшим подругам, кто не погиб при бомбардировках, а спит с теми, кто ещё не успел выйти замуж, читает книги, которые когда-либо обещал прочитать, и пишет статьи, которые задолжал давно, и которые вряд ли кому-то теперь нужны. Вечера он снова проводит в Савое, а счета отправляет на адрес генерала Фенека, который участливо сообщает ему Артур, снова однажды являясь, когда Арчи пьян.
Артур считает это милой шалостью.
Арчи обещает себе сделать всё, что никогда не сделал бы, и Кёрклэнд смеётся над ним:
- Как пошло. Лейтенант, пьяница и никчёмный критикан немецкого кино, понимая, что сдохнет меньше, чем через неделю, решает исправить все свои ошибки.
- Я не пьяница, - обижается Хикокс.
- Ка-а-а-ак же, - тянет Артур, - я не пьяница, просто люблю выпить. Старо как мир, не находишь?
- Ничего нового, согласен, но это совершенно не твоё дело. Иди куда подальше. Катись к чертям собачьим, Англия, твою мать.
Кёрклэнд вряд ли принимает его слова всерьёз.
Три дня Арчи извиняется перед всеми, с кем недавно ссорился, доделывает недоделанное, наводит порядок в своём слишком большом и слишком чопорном для теперешнего образа жизни, доставшемся по наследству от деда доме, и раскладывает старые фотографии по фотоальбомам.
На одной ему шестнадцать, а на другой он только окончил университет. Попадаются семейные портреты, или портреты самых первых девушек, того времени, когда Арчи ещё учился фотографировать сам и сушил реактивы в ванной тайком от матушки, несказанно зля горничных.
Кёрклэнд говорит, это выглядит, как будто Арчи собирается повеситься, только вот никак не может решить, когда, а Арчи замечает, что в принципе, так и есть, если только повешение заменить самосожжением.

Примечание:
"Спокойной ночи, милый принц" - если бы диалог в фанфике был написан на английском, Артур бы сказал "Good night, sweet prince", что является прямой цитатой из Гамлета, обращение Горацио к самому убитому принцу датскому. Однако в русском переводе "Гамлета" это выглядит как "спи, милый принц".

2.

I pressed her thigh and death smiled
Death, old friend
Death and my cock are the world

Лейтенант Альдо Рэйн говорит, держать оборону в подвале трудно по ряду причин. Первая из них - ты, чёрт возьми, в подвале.
Арчи приходится признать: он был прав.
В воздухе всё ещё пахнет кровью, гарью и дымом пистолетов.
Хуго Штиглиц - на полу. Трактирщик выстрелом из ружья снёс ему пол-головы, а из того, что осталось цело, можно различить только скривившийся рот.
Трактирщик валяется где-то под барной стойкой, и то, что раньше было его лицом, сейчас больше похоже на месиво из хрящей. Барная стойка усеяна ошмётками чего-то тёмно-красного, а Вильгельм Вики всё ещё мелко дёргается и всхлипывает, прикрывая ладонью дыру от пули в боку. Его пальцы - грязные и перепачканные липкой кровью.
Руки Арчи Хикокса всё ещё трясутся. В ушах едва слышно звенит, а картина кабака с ошмётками мозгов Хуго Штиглица, на стенах, на столе, и даже на полупустых стаканах со скотчем, плывёт перед глазами.
Арчи нервно сглатывает, облизывает пересохшие губы, оглядывается, как будто всё ещё не может поверить, что остался жив.
- Сколько вас там осталось?! - слышен голос лейтенанта Альдо Рэйна с верхнего этажа.
- Двое, - кричит ему Арчи, - Я, да леди!
Капрал Вики не в счёт. Он ещё с пол-минуты судорожно ловит ртом воздух, а затем затихает, так и смотря застывшим и чуть укоризненным взглядом на Арчи.
Теперь в подвале только двое.
Трое, тут же мысленно хочет поправить Хикокс себя. Артур Кёрклэнд проходится от лестницы до бара, с видом хозяина, оценивающего нанесённый ущерб, и пинает ногой тело майора Хельштрома.
В пальцах майора всё ещё зажат Вальтер.
Артур, со всей силой, на которую он, невысокий, тщедушный, способен, наступает сапогом на грудь Хельштрома.
Треск ребёр, наверное, слышит только Арчи Хикокс, и это отвратительно, думает он, Боже, это же отвратительно.
Боже, это же отвратительно, чёрт возьми.
Артур пожимает плечами:
- Это война, дорогуша, а ты как думал? Джентльмен был слишком хитёр, и сдох самым первым.
Может быть, лейтенанту Хикоксу немного жалко немца; такой смерти действительно никто не заслуживает, даже Адольф Гитлер, даже Наполеон, даже все чудовища, которых когда-либо дарила миру история.
Вряд ли майор был похож на чудовище. Он скорее производил впечатление пусть и засранца, но засранца далеко не самого глупого, засранца не самого распоследнего, и смелого, если не был пьян.
- Даже не думай, - поправляет кобуру Кёрклэнд, - твоё великодушие - великодушие девицы, жалеющей невинно убиённую лису и с удовольствием носящей меховую накидку. Ты убил его, ты сам отстрелил ему яйца, а теперь жалеешь его, как будто он - твой боевой товарищ.
- Заткнись, - коротко отвечает ему Арчи, - не до тебя сейчас.
Лицо Бриджет фон Хаммерсмарк всё в размазанной косметике и слезах.
- Немка цела? - спрашивает сверху Альдо Рэйн.
- Да откуда я, к чёрту, знаю, цела ли она?! - Арчи едва унимает предательскую дрожь в голосе.
Бриджет плачет - громко, беспомощно, а когда Хикокс спрашивает её, может ли она идти, фон Хаммерсмарк лишь беспомощно мотает головой.
Цела, да не совсем.
Тело немки - хрупкое, стройное и такое тёплое под одеждой, и Бриджет совершенно беспомощно обхватывает Арчи за шею, а Арчи приходится взять её на руки. Плечо Хикокса теперь мокрое от её слёз, это немного противно. Лейтенант Хикокс терпеть не может, когда женщины плачут, и вовсе не по своей доброте душевной.
Каждый тяжёлый шаг Арчи по лестнице отзывается всхлипом актрисы, и Хикокс уже готов молиться кому угодно, даже Артуру Кёрклэнду, лишь бы Бриджет замолчала.
У неё нехороший плач, если плач вообще можно назвать нехорошим. Она плачет так, что Арчи снова становится страшно, как в тот день, когда он узнаёт об операции Кино, как в тот день, когда он узнаёт, что Артур - Англия.
Бриджет успокаивается, только когда Арчи ставит Альдо Рэйна перед фактами, а факты выглядят совсем нехорошо, и самое скверное - то, что никто, ни отряд, ни немка, ни Хикокс, ничего не могут с этим сделать.
Факт - двое людей Рэйна остались внизу, мёртвые.
У Бриджет прострелена лодыжка, и это тоже факт, и не менее важный факт - то, что до премьеры остаются неполные сутки, очень прискорбный факт - им всем приходится уходить, оставляя следы в виде десятка трупов в подвале, которые не похоронишь на заднем дворе и не сожжёшь, что немало злит Рэйна.
В деревушке Надин, как они узнают позже, даже нет доктора. Вернее, доктор есть, но приезжает он изредка, из города, и по вызову. В деревушке Надин есть только ветеринар, и именно к нему в дом врываются Рэйн и Доновитц.
Пистолет у виска и нож лейтенанта Рэйна у горла - крайне весомый повод помочь, даже несмотря на нерабочее время и нехватку лекарств.
Когда Арчи говорит Альдо Рэйну, что это безумие, Рэйн только отмахивается:
- Какая, нахер, разница? Пулю он вытащит, ногу немецкой суке перебинтует.
Решения Рэйна и звучат, и выглядят глупостью.
- А как она заковыляет по красной дорожке, и что сейчас мы с ней будем делать, - ухмыляется он, - это уже моё дело, парень. Я-то с ней поговорю по-особому, и лучше не лезь.
Вскоре солдаты лейтенанта разбредаются, кто на задний двор дома, кто на чердак, а из наскоро сделанной операционной доносятся причитания француза, крики Бриджет и громкая ругань Альдо Рэйна.
Арчи Хикокс мысленно проклинает всё - и Черчилля, и генерала Фенека, и Англию, и войну, и кретинов-американцев, и оккупированную Францию, и Артура Кёрклэнда.
На пустом столе стоит, видимо, стащенная кем-то после перестрелки та несчастливая бутылка скотча, полупустая, на стекле ни царапинки.
У Арчи нет идей лучше. В какой-то момент он даже стягивает с себя немецкий форменный китель, весь в буроватой присохшей дряни, всё ещё такой непривычный и чужой, вместе с уставной рубашкой.
Артур Кёрклэнд приходит в этот раз необычайно быстро, после первого глотка.
Арчи слышит его тихий неприятный голос, чувствует спиной колючий взгляд, от которого по коже пробегает неприятный холодок.
Артур спрашивает:
- И что ты собираешься делать?
- А что мне остаётся? - невесело улыбается Хикокс.
Артур не выглядит ни весёлым, ни спокойным. Он хмурит брови и садится на маленькую потрёпанную скамью в углу.
- Действительно, совершенно ничего.
- Я сдохну сегодня ночью, - отвечает Арчи, сам удивляясь собственной безучастности.
Воздух комнаты неприятно холодит кожу Арчи, а Кёрклэнд странно давит смешок.
- Каков, а?
- О чём ты? Имеешь виду то, что я уже смирился со свой геройской смертью и самосожжением, или тебя так моя спина смущает?
- Да пошёл ты, - поджимает губы Артур, - куда подальше.
- В геенну огненную, да, или как там? - из горла Арчи вырывается саркастический смех.
- О да, дорогой Артур, я, конечно же, пойду туда, и ты ведь знаешь, что со мной будет. Сказать "горел бы ты в аду, лейтенант" с твоей стороны было бы хотя бы честно.
В комнате на секунду повисает пугающее молчание, и Арчи Хикокс уже сомневается, здесь ли Кёрклэнд.
- Что, устал от моей болтовни?
Снова нет ответа.
Парой глотков Арчи допивает остатки скотча в бутылке. Скотч так знакомо, так привычно обжигает горло и развязывает язык.
- Зачем ты пришёл, придурок ты, называющий себя Англией?
В комнате становится всё жарче, или Арчи пьян, или это что-то между ними, или это сны, плохие, страшные сны, в которых много мёртвых немцев, простреленных черепов и американских солдат. Арчи Хикоксу хочется верить, что это сны, даже если бы проснуться он должен был в сумасшедшем доме.
- Всё просто, - Артур поднимается со скамьи, - если бы я не был нужен тебе, я бы не пришёл.
- Нахрен ты мне не нужен.
- Я нужен всем, кто творит английскую историю. Тем, кто действительно её творит, не Генриху Восьмому - со своими шестью жёнами он как-то смог разобраться сам. Я приходил к Уоту Тайлеру и к Гаю Фоксу, и к адмиралу Нельсону - славный был разговор за вечер до Трафальгарской битвы.
Арчи не знает, как Артур Кёрклэнд оказывается настолько близко. Его дыхание тяжёлое, горячее, и ничуть не пьяное, а под глазами залегли тёмные мешки и маленькие, тонкие, едва заметные морщинки.
- И знаешь, что? - спрашивает Артур, когда его пальцы почему-то так фамильярно касаются щеки Арчи.
Арчи брился ещё этим утром.
Пальцы Артура все длинные, некрасивые, с обломанными ногтями. Вот они, невольно думает Хикокс, пальцы Англии. У государства нет свободной минутки на маникюр.
И знаешь, что, спрашивает Артур, и нет, Арчи не знает.
- Мне не не было жалко Гая Фокса, он сам виноват, в конце концов. Но мне жалко тебя.
Когда Арчи шипит, Англия, мне не нужна твоя жалость, дыхание перехватывает, а Кёрклэнд тихо смеётся, как будто не верит.
- Дурак, - беззлобно говорит он, и ноги Арчи подкашиваются, а томительная тяжесть чуть ниже живота заставляет вздрогнуть и закусить губу.
Жизнь может быть очень забавной, успевает подумать лейтенант Хикокс.
Артур может быть очень настойчивым, когда его форменные брюки так предательски топорщатся, а непрошенная твёрдость задевает бедро лейтенанта.
Артур может быть очень, очень настойчивым.
- Нет, - говорит ему Арчи, - не надо меня целовать.
В любой другой момент Хикокс рассмеялся бы от недоуменного взгляда, который бросает на него Артур Кёрклэнд.
- Нет, дорогая Англия, - повторяет Арчи, - у меня не может стоять на собственную страну. Это, черт возьми, противоречит моей идее самосожжения. Поди прочь.
3.

Words are the healing lament
For the death of my cock's spirit
Has no meaning in the soft fire

То, что осталось от Гитлера, вовсе не похоже на останки великого диктатора, и во всяком случае, это не та смерть, которой должен был бы умереть великий диктатор.
- Ещё один готов, сэр! - кричит Донни Донновитц, весёлый, растрёпанный. Его бабочка смешно съехала на бок, и он выглядит настолько счастливым, насколько не был ни один американец в последние лет двадцать.
У Донни исполняется его Американская Мечта. Донни плевать.
Теперь, когда Гитлер убит, все четверо - и Донни, и Бриджет, и Арчи, и Омар Ульмер, - ходят одного балкона кинотеатра к другому, какие-то потерянные, иногда стреляя вниз, в беснующуюся толпу.
Толпа - месиво тел, копоти, вечерних платьев, облитых лаком причёсок, смокингов и железных крестов не меньше, чем первого класса, и эту толпу забавно наблюдать такой испуганной. Кто-то кричит. Кто-то плачет. Все рвутся к выходу.
С полчаса назад Омар Ульмер шепнул Арчи на ухо, что двери кто-то закрыл на засов снаружи.
С пятнадцать минут назад киноэкран вспыхнул, и это не было ни планом Арчи, ни планом Альдо Рэйна.
Это было чертовски красиво, особенно, когда загорелись алые бархатные шторы, а затем - первые ряды. Шторы горели совсем не долго, а на остовах кресел до сих пор пляшут крохотные язычки пламени.
Арчи Хикокс на секунду замирает, как зачарованный, глядя на то, как расползается огонь.
В кинозале действительно жарко, как в адской печи. Фрак Арчи потерял давно, а рубашка, вся мокрая от пота и чужой крови, липнет к телу.
Бриджет подходит, хромая, убирает прядь жёстких от бриолина волос назад, поправляет цветок в волосах, переводя дыхание, и спрашивает:
- Лейтенант, мы ведь не выйдем отсюда?
Арчи пожимает плечами.
- А кто сказал, милочка, что мы должны были отсюда выйти?
- Меня обманули, - фройлян фон Хаммерсмарк как будто констатирует факт, такая маленькая и такая беспомощная, - а я-то ещё надеялась пожить в Англии. Посниматься в кино. Начать петь, может.
- Да что уж там, у вас всё равно фильмы были... не очень.
Арчи до сих пор помнит мучительные два часа на премьере "Фройлян Доктор". Их скрашивало только хорошее шампанское, которое наливали на фуршете, и неплохие деньги за плохую рецензию.
Пока Донни продолжает стрелять по толпе, а Омар читает что-то, похожее на молитвы, и эти молитвы точно звучат на идише, Арчи устало приваливается к стене.
Как жаль, кажется ему, что с собой нет сигарет. Курение в адской печи определённо добавило бы колорита к тому, что происходит, а то, что происходит, и так похоже на цирк абсурда.
На горящий цирк абсурда. На цирк абсурда, который кто-то позаботился поджечь.
Голень Арчи обмотана динамитной лентой, которую не видно под брюками. Такая же лента есть и у Донновитца, и у Ульмера, и у Бриджет, поверх гипса, наложенного французом. Не сработает одно взрывное устройство, так сработают три других. Прекрасный план.
- Что? - спрашивает Артур, - Сигаретку тебе?
Арчи Хикокс улыбается.
- Да нет. Избавиться бы от этой дряни на моей ноге. Она тяжёлая.
Артур ничем не может помочь.
- Она отсчитывает нам две минуты, - добавляет Арчи, - смотри, немка пытается её снять.
- Идиотка, - кивает Кёрклэнд.
- Жалко её.
- Да нет, не очень. Сама напросилась.
Полторы минуты, тикают крохотные часы, минута, двадцать девять, а затем двадцать восемь секунд, и Арчи просит:
- Артур, у нас мало времени. Попрощайся со мной.
Артур Кёрклэнд молчит с пару секунд, а затем говорит:
- Пока, Арчи Хикокс. Надеюсь, ты хотя бы успел хорошенько повеселиться. Нехорошо отправляться в Ад, не сыграв на полную катушку.
- Что-нибудь ещё?
Артур Кёрклэнд не говорит ни "ты был славный парень", ни "покойся с миром". Его губы - жёсткие и солёные, дыхание отдаёт крепким табаком, и Арчи, грязный, усталый, льнёт к тщедушному его телу, как если бы ничего другого не оставалось.
Две секунды, одна.
А потом всё взрывается красно-рыжим маревом.


We now must say goodbye
We've lost our good old mama
And must have whiskey, oh, you know why

@темы: персонаж: Арчи Хикокс, R, Фанфикшен

---

рекламная пауза.)

[снова марронье]

@темы: Срочное сообщение из штаба

---

HEY BASTERDS

[The Inglourious Basterds]

Пост-опрос.
Дорогие фэндомцы, администрации захотелось узнать ваше мнение.
Говоря точнее, администрации стало интересно - а какие именно у вас любимые фанфики по "Ублюдкам"? Русскоязычный фэндом, англоязычный - не имеет значения.

P.S. Администрации так же стало интересно, хорошая ли это одея - провести небольшой фест на сообществе. Пробный, в один тур.

@темы: Срочное сообщение из штаба

---

А тем временем в оккупированом нацистами сообществе...

[The Inglourious Basterds]

Добавлен новый тег - Обоснуй. И мы хотим видеть здесь обоснуи, много хороших и интересных обоснуев.

Стартует акция "Разместил баннер сообщества у себя - получил романтический ужин с Ландой и штруделем", трололо.
При желании романтический ужин может быть заменен драбблом-однострочником по любому пейрингу из фэндома от  снова марронье. Напоминаем, что баннер можно взять вот здесь.
Желающие драбблов и романтики отмечаются здесь.

запись создана: 24.10.2010 в 17:19

@темы: Срочное сообщение из штаба

---

[снова марронье]

Автор: марронье
Название: "О растёрзанной пуме"
Фэндом: "Бесславные Ублюдки"
Пейринг: Арчи Хикокс/Бриджет фон Хаммерсмарк, Дитер Хельштром/Бриджет фон Хаммерсмарк
Рейтинг: PG-13
Жанр: флафф с лёгким ангстовым налётом.
Предупреждение: AU - Арчи и Бриджет живы.
Дисклеймер: всё - Квентина Тарантино. Поскольку недавно выяснилось, что Тарантино бурно и радостно одобряет фанфики по "Ублюдкам", пусть забирает текст себе.

"Эмили вернулась живой с любви, теперь
Мы по пятницам с нею пьём.
Она лжёт, что стоило столько вытерпеть,
Чтоб такой ощущать подъём.
Вся набита плачем сухим, как вытертый
Чемодан - неродным тряпьём."
Вера Полозкова, без названия

фик

По воскресеньям они, конечно же, не посещают церковь - Бриджет лютеранка, а Арчи ненавидел воскресную службу с самого своего раннего детства, да и кто её не ненавидел?
По воскресеньям Бриджет ходит по дому совершенно голая - бледная, длинноногая, с крепкими бёдрами и ладной грудью, хотя Арчи нравится размер немного побольше. По воскресеньям Бриджет ходит по дому совершенно голая, но никогда не забывает накрасить губы. Арчи находит это даже забавным, в определённой степени.
Уже почти полгода, как она отказывается выходить из дома. Арчи мог бы объяснить такое затворничество странным комплексом вины, мог бы - следом от пули на лодыжке Бриджет, большим, уродливым, тёмно-розовым и ноющим к плохой погоде, белёсым, как паутина, в ясные дни. Фройлян фон Хаммерсмарк до сих пор не знает, чья пуля заставила её распрощаться с актёрской карьерой, а Арчи не спешит признаваться ей, что всего лишь промазал, целясь под столом в майора Хельштрома.
В их доме существует негласное табу на упоминание имён майора Хельштрома, полковника Ланды, лейтенанта Рэйна, да и разговоры о войне Бриджет терпеть не может.
О Хельштроме Бриджет фон Хаммерсмарк говорит лишь однажды, случайно называя его в разговоре Дитерхеном, и не менее случайно добавляя, что его появление в Надин было не слишком удивительно, но Бриджет пьяна, и на все расспросы Арчи отвечать отказывается.
Всю следующую неделю Арчи Хикокс строит догадки. К концу недели ему кажется уже почти совершенно очевидным, что Бриджет хотя бы раз спала с майором. Бывший любовник слишком уж рьяно следил за фройлян фон Хаммерсмарк - эта версия нравится Арчи больше всего.
- Мне кажется, - фыркает Бриджет, выслушав все догадки Арчи, - тебе просто нечем заняться.
Арчи отвечает:
- Нет, у меня просто слишком богатая фантазия. К тому же, мне приятно думать, что хоть что-то в твоей жизни обстояло куда поэтичнее, чем на самом деле.
- Зачем тебе это? - Бриджет затягивается своими немецкими сигаретами и выдыхает сизоватое облако дыма.
Арчи улыбается самой невинной из своих улыбок:
- Актрис, будь они хоть трижды шлюхами, принято окружать легендами и боготворить.
Бриджет не отвечает.
А потом майор Хельштром забывается сам собой, как давний приятель из колледжа, о котором не было вестей уже лет двадцать: фон Хаммерсмарк не говорит о нём, а Арчи не спрашивает.
Они разговаривают друг с другом всё реже, и теперь в их разговорах становится всё меньше от меткого и изящного обмена колкостями. Жить вместе, думает Арчи, становится так привычно и так невыносимо.
Иногда ему кажется, что их совместная жизнь всё больше напоминает супружескую после двадцати лет брака. В Арчи влюбляются добропорядочные английские школьницы, красивые и не очень, и шлют ему письма - написанные аккуратным девичьим почерком на надушенной бумаге. Эти десятки и сотни писем не радуют Хикокса и не расстраивают. Курьер в потёртой чёрной ливрее иногда привозит корзины белых лилий для Бриджет и оставляет их на крыльце дома. В корзинах обязательно лежит записка - с парой фраз на немецком и подписью "от неизвестного". Обычно неизвестный цитирует Шиллера, реже - Рильке, но Бриджет фон Хаммерсмарк выбрасывает записки, не читая, вместе с лилиями.
Шутя, Арчи иногда спрашивает её, как же она может быть такой бессердечной, впрочем, ответа он никогда не получает.
Жизнь идёт своим чередом: горничная уносит новые корзины лилий и новые пачки писем, Арчи продолжает писать рецензии для современного кино и иногда исчезает по вечерам на премьеры.
Такие вечера Бриджет проводит одна, и после пары бокалов красного вина ей становится страшно: и Хельштром, и полковник Ланда вспоминаются ясно, как никогда.
Когда она думает о полковнике, записки и белые лилии не кажутся такими уж невинными, а неизвестный поклонник не кажется случайным и неизвестным. В конце-концов, никто ведь не знает, куда бежал полковник Ланда ещё до того, как его приговор о двадцати годах заключения в Шпандау успели обнародовать, но вряд ли полковник шлёт цветы откуда-то из Латинской Америки, из Бразилии или из Эквадора.
Потом Бриджет начинает вспоминать Дитера Хельштрома, Дитерхена. Их случайные встречи в Берлине и в Париже и то, как смешно, бывало, Дитер спешил по утрам на службу, а Бриджет специально просыпалась пораньше, чтобы понаблюдать за ним и немного подразнить его.
С пару месяцев они даже жили вместе, в парижской квартире совсем недалеко от Монмартра, которую снимал Дитер. С пару раз они прятались вместе от чьих-нибудь слишком любопытых глаз на выходные в деревушке Надин под Парижем.
Они расстались незадолго до конца войны - Бриджет вполне могла бы оправдать это и тем, что Дитер был отвратительно эгоистичен в постели, резок и язвителен в разговорах, и тем, что проводил на службе он слишком много времени, и тем, что она два раза делала от него аборт, но всё проще: к тому моменту она уже два года как сотрудничала с британской разведкой, а Дитер задавал слишком уж странные вопросы, как будто он действительно что-то знал от кого-то и как будто подозревал её.
Фройлян фон Хаммерсмарк, может быть, и любила - немного, самую малость, может быть, и думала в своей жизни пару раз о том, как могла бы стать фрау Хельштром, но была достаточно неглупой женщиной, чтобы понять, что продолжать слишком уж рискованно.
В один из тех дней, когда Дитер работал до полуночи, после ароматной ванны, закончив себе маникюр, и выкурив пару сигарет, Бриджет ушла, оставив совсем уж короткое прощальное письмо, которое скорей можно бы было назвать отпиской.
Бриджет помнит, что черкнула в письме пару красивых, немного извиняющихся фраз и "всё конечно, милый Дитерхен" в конце. Она немного чувствовала себя виноватой, конечно же, но в тот же вечер очень быстро успокоила себя мыслью "так надо".
Кто-то чуть позже сказал Бриджет фон Хаммерсмарк, что майор Дитер Хельштром был в бешенстве и то ли обещал её убить, то ли желал ей сдохнуть, некоторые жалостливо добавляли, что он запил с горя, и Бриджет стоило бы обойтись с ним немного помягче, поскольку человек он очень хороший - в это всё одинаково не верилось. Совершенно точно было известно только то, что с того момента Дитер установил за ней слежку, и Бриджет вздрагивала в ужасе всякий раз, увидев случайно кого-то из младших офицеров гестапо на улице из своего окна или у в салоне у любимой модистки, якобы сопровождающих французских подружек, желающих выбрать платье.
С Дитером Хельштромом не так-то и просто было порвать раз и навсегда, и единственное, что успокаивает Бриджет - теперь он мёртв, и хоть в этом не приходится сомневаться. Его застрелил Арчи. Или Хуго Штиглиц.
Бриджет вспоминает о Дитере, Дитерхене, свернувшись на кровати Арчи калачиком, а бросить хотя бы один взгляд на окно ей страшно - ей чудится, что вот-вот там мелькнёт давно уже мёрвый майор, улыбнётся, как раньше любил, небрежным движением поправит то, что осталось от истлевшей фуражки: бонсуар, милая, я так соскучился.
Бриджет фон Хаммерсмарк с детства боялась мертвецов, и тех, что в мифах и страшных сказках, и тех, что в готических романах, цитатами из которых так любил пугать её старший брат Эрих.
Подушки мягкие, смятые и слегка пахнут одеколоном Арчи - это успокаивает Бриджет.
Когда Хикокс возвращается, он находит её спящей на своей кровати, и на Бриджет всегда надето то платье, в котором она была на премьере "Гордости Нации", чёрное, переливчатое, изящно задрапированное на груди. Бриджет хранит это платье. Она говорит, что платье - от Мадлен Вионне, и с ним связано слишком уж много воспоминаний, преимущественно, очень грустных.
Почему она продолжает его надевать по вечерам, когда Хикокса нет дома, Бриджет не знает.
Арчи всегда находит её в этом платье, и всегда старается раздеть, не разбудив, а потом заботливо укрывает одеялом, ложится рядом и долго смотрит в окно.
В окне - чернота, фонари на Кенсингтон-хай-Стрит и ветки вишнёвого дерева, растущего в саду у дома с тех времён, когда ещё дед Арчи только-только окончил Оксфорд.
В гостинной дома стоит, покрытый пыльным бархатным покрывалом, рояль, и Арчи не помнит, когда кто-то в последний раз играл на нём. Лорел, сестра Хикокса, всё хотела, когда раньше приходила к нему в гости, сыграть Die Hochzeit Вагнера, но как-то забывала, да и это было давно, до войны.
Теперь сестра не приходит к Арчи в гости: она терпеть не может Бриджет, что совершенно взаимно. Лорел за глаза называет Бриджет "той немецкой потаскухой", Бриджет же в свою очередь за глаза называет Лорел "той твоей, Арчи, сестрицей, которая так похожа на кобылу".
Однажды осенью Бриджет сдёргивает с рояля бархатное покрывало и садится играть. Она играет песни Марлен Дитрих и поёт - чаще всего она поёт песни из "Голубого Ангела", особенно "Влюбляясь снова", и исключительно на немецком.
Арчи никогда не любил Дитрих, считая её черезчур уж вульгарной, да и как актриса она по его мнению вряд ли что-то когда-то из себя представляла, и "Голубой Ангел" - Боже, какая же пошлость, но голос у Бриджет даже красивый, в последнее время - всё ниже и чуть с хрипотцой.
Когда Хикокс спрашивает немку, почему же именно "Влюбляясь снова", Бриджет пожимает плечами:
- Это был тридцать второй, и я пела её на вступительном экзамене в актёрскую школу.
- А что ещё ты пела? - рука Арчи так по-хозяйски скользит под юбкой по бедру Бриджет, нащупывая подвязку чулка, а сам Арчи смотрит так возмутительно честно и спокойно, как будто берёт у фройлян фон Хаммерсмарк интервью.
- "Ты - сливки в моём кофе", - отвечает Бриджет и проводит языком по губам, пробуя на вкус свою ярко-красную помаду, - на английском, естественно.
Помада жирная и едва ощутимо горьковатая.
- Это ведь из "Удержи всё" Рэя Хендерсона, двадцать девятый год?
- Молодец, догадливый мальчик. Дитрих пела её на пробах.
- И это я знаю тоже, фройлян фон Хаммерсмарк. Спойте мне ещё, - Арчи улыбается одними уголками губ.
И она поёт "Ты - сливки в моём кофе".
А потом, позже, в постели Арчи, среди пухлых шёлковых подушек, Бриджет, усталая и растрёпанная, прижимается к англичанину и засыпает, а Хикокс задумчиво перебирает её светлые спутавшиеся волосы пальцами.
На следующий день Бриджет поёт "Дети, сегодня вечером я ухожу" и "Я лихая Лола", не отвлекаясь от "Лихой Лолы", когда звонит в дверь курьер, в очередной раз привезший белые лилии.
Однажды Арчи говорит, если бы я написал книгу о тебе, я бы назвал её как книгу о Марлен Дитрих - "О растёрзанной пуме", на что Бриджет, смеясь, отвечает:
- Что ты? Я не растёрзанная. Я живая.
Fin.

@темы: Гет, пейринг: Арчи Хикокс/Бриджет фон Хаммерсмарк, персонаж: Арчи Хикокс, персонаж: Бриджет фон Хаммерсмарк, PG-13, Фанфикшен

---

пост для драбблов-однострочников

[снова марронье]

Или то, что обещала.
Для  Ti Flimmern, про Донни.
Однажды Смитсон спрашивает его, чего ради он всё это делает, и Донни пожимает плечами в недоумении, как будто Юдивич спрашивает, почему птицы летают, а люди ходят.
- Ради шрамов. Ради историй, которые можно будет потом рассказать. Ну, ради отечества, Рузвельт там.
Конечно же, Донни Донновитц врёт. На самом деле Донни всего лишь нравится осознавать, что с парой взмахов его биты человек, ещё минут пять-десять назад живший, дышавший и даже отчаянно вопящий что-то на немецком, прерващается в груду мяса и переломанных костей. Донни осознаёт это с научным любопытством пятилетнего ребёнка. Донни нравится, когда от него что-то зависит.
Если бы он захотел, он бы и Смитсону размозжил череп за такие вопросы.
Мир для Донни прост настолько, насколько мир может быть прост для парня-бейсболиста с окраин Бостона.

@темы: драббл, персонаж: Донни Доновитц

---

[снова марронье]

Автор: снова марронье
Фэндом: Американские Боги/Бесславные Ублюдки
Название: "Миф о лейтенанте"
Пейринг: Тень, мистер Среда, Локи. Ханс Ланда, Альдо Рэйн, Смитсон Юдивич в качестве аллюзий.
Рейтинг: PG
Дисклеймер: все права принадлежат Нилу Гейману и Квентину Тарантино.
Предупреждения: нет.
От автора: идея кроссовера замышлялась достаточно давно. Я думаю, что вариант с альтернативной концовкой Второй Мировой и смертью Гитлера на год раньше вполне жизнеспособен во вселенной Американских Богов.

Той ночью в Приозерье Тени снится мистер Среда, и старик в этот раз весьма благодушен. Он даже рассказывает Тени немного о богах.
-А как же Франклин Рузвельт, Джон Фицджеральд Кеннеди? - спрашивает Тень, - Они тоже боги, в таком случае?
-Не совсем, - отвечает мистер Среда, - но если тебе нравится говорить о них в таком ключе, то, скажем, герои легенд. Да, можешь называть их именно героями легенд, как и сэра Уинстона Черчилля. Он, между прочим, не говорил и половины из того, что ему приписывается.
Тень понимающе хмыкает:
-Что-то вроде Гитлера?
- Не то, чтобы. Гитлер - это немного другое. Хотя, если расценивать Вторую Мировую как один большой героический эпос, а поверь мне, её можно расценивать как эпос, то Гитлер вполне сойдёт за второстепенного героя легенды.
- Эпос?
- Да, именно эпос, причём больше всего относящийся, как это называют историки, к германо-скандинавской мифологии. Это даже немного эпос про Одина.
- Расскажи, - просит Тень.
В последнее время он всё с большей и большей лёгкостью верит в невозможное, и думает, будто даже не удивится, если мистер Среда поставит его вдруг перед фактом существования каких-нибудь богов, придумавших нацизм. В конце-концов, вряд ли его что-то должно удивлять после того бизоноголового существа.
- Всё тебе расскажи, - отмахивается мистер Среда, - неужели так трудно посмотреть газеты тех лет? В газетах, знаешь ли, весь этот эпос описан даже весьма достоверно. Заодно и узнаешь, в чём же второстепенность Гитлера.
Тень просыпается в своей постели, и простыня липнет к его вспотевшей спине, всё тело ломит, а из окон тянет липким холодом.
Вряд ли хоть у кого-то в Приозерье, хоть у того же старика Хинцельманна, могли бы сохраниться где-то газеты сорок четвёртого года. Что касается Хинцельманна, то когда Тень спрашивает его, тот начинает странно нервничать, и, посоветовав Тени наведаться в местную библиотеку, спешно переводит разговор на тему ежегодной лотереи городка с Рухлядью.
Библиотека, думает Тень, чёрт возьми, как же он мог не догадаться.
Тень помнит своего учителя истории из младших классов, высокого, небритого старика, вечно сутулившегося и криво завязывавшего галстук. Говорил он высоким дребезжащим голосом, а в его кабинете вечно пахло жареным луком и чем-то протухшим.
Их учитель истории говорил о лейтенанте Альдо Рэйне. Конечно же, ведь это знает любой школьник: Гитлер погиб в сорок четвёртом году, в во Франции, когда Альдо Рэйн и бравые солдаты его отряда взорвали кинотеатр, где проводилась премьера нацистского фильма.
Это очевидно же.
Современные мифы, думается Тени, как про Эйнштейна и теорию относительности.
Газеты военного времени пахнут пылью и затхлостью.
Война закончилась в октябре сорок четвёртого. Октябрьских номеров здесь достаточно много, но нужный Тень находит легко. С первой полосы на него смотрит лицо Альдо Рэйна, что совершенно не удивительно.
Только почему, спрашивает себя Тень, бравый лейтенант из американского мифа о второй мировой так уж кажется ему похожим на одного из его, Тени, знакомых?
А если уж быть совсем точным, именно так бы выглядел Локи Зло'козны, если бы кто-то удосужился пририсовать к его фотографии ручкой противные усики по моде сороковых годов.
Напряжённо взглядываясь в черты лица человека на фотографии с минуту, Тень понимает: это и есть Локи Зло'козны.
Более поздние выпуски газет и сборник биографий сообщают, что дальнейшая судьба лейтенанта Альдо Рэйна неизвестна.
Кто-то говорит, что он был застрелен во Франции через день после операции "Кино". Кто-то утверждает, что он сгорел в одну ночь с Гитлером в кинотеатре, но останки так и не нашли. Про лейтенанта Альдо Рэйна известно две вещи: он вырос в Мэйнардвилле, штат Тенесси, и положил конец второй мировой.
Кто-то, впрочем, думает, что сам лейтенант - это выдумка американского правительства. Что ж, думает Тень, в таком случае, с собой он всегда хранит маленькое и вполне осязаемое тому опровержение - зачитанную "Историю" Геродота, подаренную Ло'ким.
В следующую ночь Тени снова снится Мистер Среда.
- Локи, - спрашивает Тень, - ты имел в виду Локи и ту старую историю про лейтенанта Альдо Рэйна и кинотеатр?
- И да, и нет. У всех историй есть двойное дно. У этой тоже.
- Ты участвовал в этой истории?
- И я, и Локи, и многие, многие другие. Ты когда-нибудь слышал о боге по имени Форсети?
- Нет, - отвечает Тень, - причём он здесь?
- Бежал в Америку под именем Вильгельма Вики, австрийского еврея. Форсети - бог мудрости, он всегда брал на себя смелось рассудить остальных моих товарищей. Помнится, рассудить в тридцатых ему так и не удалось. Мы тогда с ним достаточно крупно повздорили, но милый Тень, то, что происходило в тридцатых, на мой взгляд, вообще не поддавалось логическому объяснению.
Имя кажется Тени до боли знакомым. Это, думает он, тоже одно из имён с уроков истории.
Мистер Среда советует:
- Почитай на досуге про капрала Вильгельма Вики. Пишут про него очень занятно. Впрочем, в том эпосе было много и богов, и полубогов. Фенрир убил тринадцать майоров Гестапо, а вот где, ты думаешь, был в то время Одиссей? О, Одиссей тоже был там. Мы скоро нанесём ему визит, и ты лично можешь задать ему пару вопросов про войну.
- У меня есть один вопрос вам, который я хочу задать сейчас.
- Какой же, мальчик мой?
- Альдо Рэйн, Локи Злокознённый и Мэйнардвилль, штат Тенесси. Почему?
- Локи, - говорит мистер Среда, будто объясняет, почему трава зелёная, а птицы умеют летать, - бог обмана, и ты должен был это знать. А далее ты демонстрируешь своё элементарное незнание истории и отсутствие логики. Двадцатые и тридцатые годы. Сухой закон и бутлеггеры, нелегально продающие сваренную дома дрянь в подпольные бары с узким кругом клиентов. В Тенесси делают виски. Двадцатые, Тень, время гангстеров и запрещённых партий виски, чем не время для появления бога обмана?
Тень понимающе кивает, хотя на самом деле понятно ему немногое из слов мистера Среды.
Среда улыбается ему:
- Спи, мальчик мой, спи спокойно. Очень скоро нас ждут трудные дни.

****
Одиссея зовут Смитсон Юдивич, и живёт он на Манхэттене, куда Тень и мистер Среда отправляются сразу после Сан Франциско. Одисей - невысокий энергичный мужчина, который носит ладно скроенный костюм и вряд ли выглядит моложе сорока.
Раньше, говорит мистер Среда, Одиссей вёл криминальную хронику. Сейчас он работает редактором целого журнала, специализирующегося на подобной мерзости. Одиссей сообщает, мы перекупаем фотографии с мест преступления, права на публикации "висяков", журналы прекрасно расходятся. Сейчас, говорит Одиссей, в наше сытое и спокойное время, людям хочется видеть грязь, людям хочется читать про грязь. Напугай их, говорит Одиссей, и можешь прекрасно на этом заработать.
Когда Одиссей видит мистера Среду, он бормочет, нет, нет и нет, Ланда, я не хочу иметь с тобой никаких дел, уходи, я не хочу неприятностей, и не буду участвовать в твоих аферах, как бы ты их не расписывал.
- Почему он называет вас Ландой? - спрашивает Тень.
Мистер Среда пожимает плечами:
- Под таким именем он меня знает. Ханс Ланда. Тоже, между прочим, историческая личность, и весьма неоднозначная.
Чуть позже, когда начинается Война, Тень узнаёт о том, что некто по имени Смитсон Юдивич, обвиняемый в убийстве двух своих подчинённых и жены, после недели отстаивания в суде своей невиновности, пропадает без вести.
Что стало с Одиссеем дальше, Тени знать не хочется.

Примечания автора

Примечание автора:
в тексте присутствуют аллюзии.
Альдо Рэйн - Локи Злокознённый. То, что Альдо Рэйн собирает отряд "Ублюдков", отправляющийся в оккупированную Францию, достаточно легко проассоциировать с мифом о Локи, собирающим мелких богов и полубогов.
Хуго Штиглиц - Фенрир.
Ханс Ланда - Мистер Среда, он же Один. Напрашивается вывод об их очевидном сходстве в поведении, логике, хитрости, и даже в манере речи.
Смитсон Юдивич - Одиссей, которому изо всех, ну, почти изо всех передряг удаётся выбраться живым.
Вильгельм Фики - Форсети, бог правосудия и справедливости в Германо-Скандинавской мифологии.
Вторая Мировая Война - Великая Битва. При желании, можно предположить, что в контексте данной вселенной желание Ханса Ланды решить исход войны своими руками имеет те же корни, что и желание мистера Среды в книге устроить великую битву богов.

@темы: Джен, персонаж: Ханс Ланда, персонаж: Альдо Рэйн, персонаж: Смитсон Юдивич, PG, Фанфикшен

---

А не "фак ю, Спилберг!" ли это?

[снова марронье]

Капитан СС Амон Гёт из "Списка Шиндлера". Играет его карикатурно английский англичанин Ральф Файнс.

В "Ублюдках" же карикатурно английский англичанин Арчи Хикокс переодевается в китель капитана СС. Найдите 10 отличий, блин.


Тарантина всё знал, это не глюк, а фича?

@темы: Обоснуй, персонаж: Арчи Хикокс

---

[снова марронье]

Автор: марронье
Название: "Человек с Манхэттена"
Фэндом: "Бесславные Ублюдки"
Пейринг: Саймон Саковиц/Смитсон "Лилипут" Юдивич
Размер: виньетка, мини.
Рейтинг: PG, пре-слэш
Саммари: пара не самых тёплых слов о дружбе.
От автора: пара тёплых слов о Саймоне Саковице. Текст получился полным чрезмерного, избыточного драматизма для тарантиновского фэндома, я не то, чтобы полностью довольна тем, что получилось, но тем не менее, считаю, что выкладывать на читательский суд фик можно.
Диклеймер: всё принадлежит Квентину Тарантино.

- Значит, ты не американец?
- Никто не американец.
Нил Гейман, "Американские Боги".

Смитсон Юдивич, при всей своей, казалось бы, внешней незаметности, запомнился всем сразу. Это был именно, как говорил иногда Омар Ульмер, тот шкет, который в первый же день сказал лейтенанту Рэйну, что не хочет убивать, боится крови, и вообще, шёл бы он, лейтенант Рэйн, к чёрту, рядовой Юдивич не cобирается снимать скальпы с немцев. Саймон Саковиц запомнил тихий, мягкий, с проскальзывающими странно мальчишескими нотками голос Юдивича. Позже Юдивича прозвали Лилипутом. Вряд ли кто-то решался произносить это прозвище вслух, а те, кто решился бы, просто не знали. Лилипутом Смитсона Юдивича за глаза называл Энди Коган. Обычно это происходило в те дождливые дни, когда в карманах не оставалось ни одного непромокшего коробка со спичками, и всем неудержимо хотелось курить, когда солдаты отряда "Ублюдков", пользуясь тем, что их не видит лейтенант Альдо Рэйн, рассаживались на камнях, чтобы посплетничать самым недостойным бравого американского солдата образом.
Не то, чтобы Смитсон действительно заслужил прозвище лилипута: да, он был коротышкой, но Герольд Хешбер был не намного выше. Не то, что бы само прозвище "лилипут" поздразумевало какое-то уродство: худощавый, но ладно сложенный, с умными глазами и выражением брезгливости на лице.
Саймону Саковицу всегда казалось, что именно так выглядят люди на Уолл Стрит. Саймону Саковицу казалось, что наверное, в прошлой жизни, в жизни до войны, этот коротышка с Манхэттена носил накрахмаленные рубашки, аккуратные портфели и ладно скроенные костюмы представительно тёмного цвета. Обязательно так.
Саймону, мяснику из штата Оклахома, хотелось так думать. Он всегда, во всяком случае, верил, что люди с Манхэттэна выглядят именно так. Забавно было наблюдать Человека С Манхэттена во французской грязи, вместе со всеми.
У людей с Манхэттена тоже промокают спички и теряются сигареты. У людей с Манхэттена тоже сводит от изнурения всё тело гадкой болью к концу дня. Это Саймон понял очень скоро.
Саковиц - долговязый, на удивление нескладный, кучерявый. У него длинная шея, длинный нос. Альдо Рэйн любит называть Саймона Саковица "грёбаным страусом", но вряд ли в городке Мэйнардвилле на окраине Тенесси, где вырос лейтенант, когда-либо был хоть самый завалящий зоопарк. Вряд ли лейтенант Рэйн даже знает, как выглядит страус; возможно, ему нравится само слово.
Капрал Вильгельм Вики как-то сказал, что Саймон куда больше похож на гуся.
Может, это и правда. Саковиц никогда не чувствовал себя красивым.
В обществе Смитсона Юдивича он, впрочем, чувствует себя ещё и дураком.
Когда Саймон впервые пытается заговорить с Юдивичем, Юдивич смешно морщится. Нет, он не работал на Уолл-стрит, но писал в нью-йоркские газеты. Нет, наверное, у него нет личного портного. И не было. Нет, до войны он был политическим обозревателем.
-А... - бормочет, слегка смутившись, Саймон и делает вид, что чистить винтовку очень хлопотно и увлекательно.
Саковитцу стыдно признаваться, что всю свою сознательную жизнь он только и делал, что резал свиные туши и кроликов в мясной лавке отца.
В Рок Спрингс, штат Оклахома, пыльно и скучно. На второй год своей жизни в отряде "Ублюдков" Саймон Саковиц понимает, что готов был бы отдать что угодно за пыльную скуку Рок Спрингс. Юдивич понимает что-то похожее гораздо раньше.
Он говорит, что сбежал бы на Манхэттен.
В Рок Спрингс Саймон оставил отца, пару облезлых собак, к которым совершенно не прижились клички, и деда, который застал ещё президента Гранта.
В Нью-Йорке Смитсон Юдивич оставил большую еврейскую семью, домашнюю библиотеку и нелюбимую работу с хорошей зарплатой.
Вряд ли Смитсон мог бы найти себе в отряде хорошего собеседника. Он и капрал Вильгельм Вики сразу невзлюбили друг друга.
Саймон Саковиц, во всяком случае, готов слушать. Ему нравится слушать о жизни, которой у него никогда не будет, пусть иногда Саймон и завидует Юдивичу.
Он слушает о женщинах, с которыми бы никогда не встретился и местах, в которых бы никогда не побывал, пока в оккупированной нацистами Франции, в местечке близ деревни Нанси, моросит дождь.
Смитсон иногда рассуждает о политике. Саковиц кивает. Ему хочется верить Смитсону Юдивичу, и очень хочется думать, что всё, сказанное этим смешным коротышкой - правильное и важное.
- А война, - говорит бывало Смитсон, - а чёрт эту войну дери. А война нынче в кабинетах Рузвельта, Гитлера, Черчилля и Сталина. Наш отряд, Саймон, - те самые минимальные потери, которые понесёт Америка. О таких потерях обычно не вспоминают. Даже о павших в бою со сраными япошками вспомнят охотнее. Кому мы нужны?
Обычно, когда Смитсон рассуждает о политике, он пьян.
То, что пьют в отряде - чаще всего мерзкое домашнее вино, конфискованное у французских крестьян, и не менее мерзкий виски.
Пьют Ублюдки много и часто, вопреки всем угрозам лейтенанта Рэйна. На трезвую голову невозможно думать о своём долге в сто немецких скальпах, да и мысль о еврейской мести покажется куда менее привлекательной.
За четыре года Саймон Саковиц успевает узнать о Смитсоне Юдивича почти всё. Он точно помнит, что Смитсон обычно заказывал в баре "Кинг Кол", и как ему понравились "Новые времена" Чаплина. Он знает, ччто Смитсон не любит Гручо Маркса и любит Эриха Ремарка.
Смитсон Юдивич вряд ли знает о Саймоне что-то кроме того, что Саймон еврей по отцу и деду, жил где-то в Оклахоме и раньше работал мясником. Может быть, Смитсон думает, что Саймон Саковиц всё же глуповат и скучен.
Это не важно.
Саймон бы назвал то, что происходит между ними, дружбой.
Саймон бы назвал Юдивича своим другом с Манхэттена, но тут же бы укорил себя за наивность.
Они чертовски пьяны и чертовски устали в тот вечер, который Смитсон Юдивич будет вспоминать потом не без грусти и стыда.
Саковиц почти вернул свой "долг" лейтенанту Рэйну, и ему кажется, будто всё, что происходит вокруг - правильно и закономерно, каким бы чудовищным оно не было. Куртка Саймона в пятнах чьей-то крови, и всё никак не находится свободная минутка отмыть эти пятна.
Смитсон по-прежнему твердит, что устал. Он твердит, что устал, уже четыре года, пока никто, кроме Саковица не слышит. Саковиц не будет смеяться.
Отряд расположился на высоком холме, и сквозь туман видно дома какого-то захолустного городка и край реки, а туман - серый и невыносимо густой.
- Я устал, - говорит Смитсон, - я хочу вернуться в Нью-Йорк, я хочу многое исправить.
Его щёки предательски разрумянились, а глаза лихорадочно блестят.
Саймон советует:
- Прокричись. И успокойся.
Он сам не уверен в своём совете, но Смитсон Юдивич взбирается на обрыв, и...
И он кричит. Он кричит долго, много, с упоением, в пустоту и в туман.
Никогда ещё на памяти Саймона Юдивич не пил столько.
-Лесли, - кричит Смитсон, - Лесли, твою мать, ты меня слышишь?!
Саймон точно знает, что Лесли - это бывшая подружка Юдивича.
-Лесли, я изменял тебе с твоей сестрой, съешь это!
-Папа, - кричит Смитсон, - я не говорил тебе, но меня уволили с работы за два дня до призыва!
Смитсон Юдивич кричит так громко, что успевает перебудить весь отряд.
На следующее утро, когда, ловля на себе ненавидящие взгляды всегдо отряда, Смитсон спрашивает, что он кричал, Саймон Саковиц говорит:
-Ты кричал, что изменял своей подружке с её сестрой, что тебя уволили с работы, что...
-Достаточно, - краснеет Смитсон, - достаточно.
Саймон не говорит Юдивичу, что потом тот сидел на земле и плакал. Вряд ли кому-то бы захотелось вспоминать о таком.
В обычные дни Смитсон бывает весел, и иногда даже присоединяется к дружному одобрительному гулу, когда Донни выбивает своей битой позвонки очередному немцу.
Донни говорит, что делает это ради каждого мальчишки из его квартала. Смитсон хмыкает: вряд ли война когда-либо коснётся этих мальчишек.
Донни говорит, что делает это ради своей страны. Какое там, вздыхает Смитсон, мы американцы, нет у американца своей страны, и никогда не было.
Нет своей страны, впрочем, говорит Юдивич, и у чёртовых русских коммунистов. Только если русские сами её и уничтожили, чтобы построить, по словам Смитсона, хрен знает что, то американцам изначально и уничтожать было нечего.
Смитсон говорит, им всем просто повезло жить на территории, которая слишком далека от Германии, чтобы быть оккупированной.
И, услышав, как возмущённо шепчутся Хешбер и Циммерманн, Юдивич, слегка смутившись, добавляет:
-Не слушайте меня, парни, я, может быть, говорю глупости.
Есть один человек, который по-прежнему слушает его.
Когда мрачные мысли Смитсона Юдивича достигают своего апогея, он просто говорит:
-Гореть нам в аду, Саймон.
Саймон, как и обычно, понимающе хмыкает, раскуривая наскоро сделанную самокрутку.
Когда Саймон Саковиц оказывается застрелен каким-то хлипким, похожим на светло-рыжую крысу немецким ефрейтором, Смитсону доверяют сказать пару слов об умершем. Почему-то в отряде думают, что Юдивич знал Саковица лучше всех.
Смитсон едва ли может связать пару слов, но Альдо Рэйн списывает это на его горе.
Какое уж там горе.
Когда война кончается, Смитсон Юдивич снова возвращается в Нью-Йорк, на Манхэттен, к тем местам и людям, о которых так любил рассказывать своему другу.
Могила Саймона Саковица до сих пор есть где-то в лесах на севере Франции, и она уже давно поросла травой и какими-то невзрачными дикими серо-жёлтыми цветами.
А горит ли он в Аду, никому не известно.

@темы: персонаж: другие, пейринг: другое, персонаж: Смитсон Юдивич, PG, Слэш, Фанфикшен