[thebasterds]

Автор: марронье
Название: "Что-нибудь о себе"
Фэндом: "Бесславные Ублюдки"
Пейринг: Арчи Хикокс/Дитер Хельштром
Бета: нет, но п.резидент лениво оказывал мне помощь в поиске совсем уж явных ляпов.
Рейтинг: R, скажем так.
Жанр: AU
Саммари: события, которые имели бы место быть, если бы "Операция Кино" прошла как задумано, и люди, которые могли бы встретиться после войны при таком раскладе.
Дисклеймер: я пишу враньё, и вообще Тарантино был бы не согласен с моей трактовкой.
Предупреждения: нет, так как ничего криминального.
Он говорит:
- А знаешь, я всё ещё хочу тебя пристрелить.
Я говорю, взаимно, и наливаю себе ещё скотча.
Этот человек сидит на диване в гостиной моего дома, и мне странно непривычно видеть его одетым в штатское - мешковатые брюки и свитер тёмного цвета. Мы пьём молча, из окна доносятся звуки Лондона, в противоположном углу комнаты мерно тикают часы, а человек, которого уже никто не называет штурмбаннфюрером Гестапо Дитером Хельштромом, опустошает стакан залпом и морщится.
- В аду, - невесело, едко улыбаюсь я, - есть особое место для тех, кто не допивает хороший скотч. Ты ведь это запомнил.
Он отмахивается:
- Иди к чёрту.
Если бы это не был Дитер Хельштром, его бы можно было назвать жалким - мешки под глазами, бледная кожа и впалые щёки. Он выглядит каким-то беззащитным без своей роскошной формы. Но не жалким. Наверное, в этом человеке есть что-то такое, несгибаемое. Может, и есть, я не слишком хорошо его знаю. Да-да, это звучит на грани чёрного юмора. Но, наверное, есть что-то. Есть что-то, что заставило меня узнать в сутулом мужчине, одетом в серое пальто, курящим на скамейке в Гайд-Парке, немецкого майора, который чуть не отстрелил мне яйца год назад в одном французском кабаке.
До того, как закончилась война, до того, как МЫ закончили войну.
До того, как моё имя было месяц на слуху у всей Британии.
До того, как меня наградил Черчилль лично.
До того, как я решил больше не думать об армии и продолжать писать статьи для "Современного кино".
Я сразу узнал Дитера Хельштрома, он сразу узнал меня, я понял это по его взгляду. Он докурил сигарету, я перестал делать вид, что увлечённо читаю Джеймса Джойса. Мы с пару секунд изучали друг друга взглядом, а потом я сказал ему:
- Какая встреча, майор.
Он усмехнулся:
- Действительно.
Мне почему-то захотелось спросить Хелльштрома, почему он не болтается на виселице где-то в Нюрнберге, или почему он не сдох тогда, в подвале, когда я, во всяком случае, был УВЕРЕН, что отстрелил ему яйца.
Я вежливо поинтересовался, какого чёрта он делает в Лондоне.
- Как видите, я оказался сильно более живучим, чем вы думали, - ответил Хельштром, и добавил, - гауптштурмфюрер Пиц Палу. Или как вас там?
Я почему-то сказал, лейтенант Арчи Хикокс, не знаю, почему. И повторил свой вопрос, на который немец так и не удосужился дать вразумительный ответ. Он процедил:
- Скажем так, мне хватило ума прикинуться мёртвым, тогда, во Франции, в кабаке, а мои яйца целы только потому, что вы, Арчи, дерьмовый стрелок, да и выродок Хуго Штиглиц не лучше. А то, почему меня никто не повесил и не расстрелял и то, что я делаю в Лондоне - уже не ваше дело. Живу.
- Вот оно как, - кивнул я, - немного хитрости и документы на чужое имя, да?
- Как угодно, - фыркнул Дитер Хельштром и снова закурил.
Повисла неловкая пауза.
Я всё ещё слегка ненавидел его, несмотря на то, что прошёл почти год. Он, наверное, всё ещё слегка ненавидел меня. Иногда мне снились кошмары, с визжащей фон Хаммерсмарк, хватающейся за окровавленную лодыжку, с мёртвым Штиглицем на полу, с пулями, прошивающими грудь француженке-официантке, и в них я слышал бормотание майора - "о нет, нет, нет, никто из нас не выйдет от сюда живым".
Мы сидели и разговаривали ещё с полчаса, хотя это был не столько разговор, сколько обмен колкостями. Дитер Хельштром припомнил мне мой немецкий, а я был вынужден признать, что в английском акцент у него весьма неплох, и сальные взгляды, которые я по его мнению бросал на Хуго Штиглица, я освежил его память насчёт идиотской карточной игры "я - персонаж".
Хельштром развёл руками:
- Надо же было тебя вывести на чистую воду. Я так сразу решил. Неприкрыто, кричаще, непристойно английская рожа, старательно прикидывающаяся капитаном СС.
Мне было нечего ответить.
Он поинтересовался после некоторой паузы:
- Я слышал, та шлюха сгорела в кинотеатре? У меня были все причины не тащиться на премьеру, знаешь ли.
С начала нашего разговора "той шлюхой" он называет Бриджет фон Хаммерсмарк, и я думаю, в такой характеристике есть изрядная доля правды.
Я ответил, что по моим данным, её сначала придушили. А потом, да, сгорела. Тело сгорело.
Дитер спросил, кому он должен отсосать из чувства благодарности.
Я непонимающе приподнял бровь:
- Извини, о чём ты?
- Кто её придушил, - пояснил он.
Я слышал где-то, что по непроверенным данным её придушил полковник Ханс Ланда, о чём я и сказал Хельштрому.
-Моё предложение отменяется, - поморщился Дитер.
Я, всё-таки, не понимаю его странного юмора.
В Гайд-парке поздней осенью холодно, и шарф сегодня я выбрал однозначно не по погоде, да и перчатки зря забыл. Я предложил Дитеру пойти ко мне домой и выпить вместе.
Он скептически нахмурился:
- Какие причины у меня сейчас идти домой к придурку, который чуть не пристрелил меня, и к придурку, которого чуть не пристрелил я? Арчи, твою мать, мы не старые друзья, воевавшие вместе, и я не думаю, что мы очень уж рады друг друга видеть.
Я сказал ему:
- Да хотя бы потому, что мой пистолет не наставлен на твои яйца с начала разговора, да и нет у меня никакого пистолета, и я больше не лейтенант, а Арчи Хикокс, кинокритик и специалист по немецкому кино, и я не трахнул фон Хаммерсмарк после той встречи в кабаке-
- ... ту шлюху, - поправил меня Дитер.
- Хорошо, ту шлюху. Я не трахнул её, хоть она всё порывалась мне отсосать. А ещё потому, что война закончилась, мать твою. Мне не обидно за еврейский народ, наверное, потому,что я не еврей. Единственное, что меня раздражает - это то, что из-за твоей пули мне до сих пор иногда приходится унимать жуткую боль в бедре бутылкой виски с какими-то совершенно жуткими таблетками.
"Это то, что твоя гадкая улыбочка иногда снится мне в кошмарах."
Я не уверен, но что-то мне подсказывает, что у меня появился шанс покончить с кошмарами, наконец. Может, это объясняет всё, в том числе и мою, чёрт побери, пламенную речь.
Дитер хмыкнул, в чём-то, видимо, убедившись, и сказал "хорошо" таким тоном, как будто делает мне одолжение.
Я добавил из вежливости:
- Если, конечно, у тебя нет других планов на вечер.
Он пробормотал:
- Нет-нет-нет, этим вечером мне абсолютно нечего делать.
Интересно, где он живёт? Пэддингтон? Хаммерсмит? Ист-энд, наконец? Я не спросил его. Зачем мне это знать? Да и Хельштром бы не сказал.
Я помню, как мы с ним шли по Кенсингтон-Хай-Стрит, и Дитер, сутулясь, кутался в своё пальто. Он не был похож на штурмбаннфюрера. Он был похож на студента первых курсов, не хватало только пары толстых учебников по истории и культурологии под мышкой.
Я сказал, что у меня дом в Кенсингтоне, что вызвало у Хельштрома саркастический смешок.
- Нет-нет, от деда по наследству достался, - почему-то быстро добавил я, предупреждая все его догадки.
В моём доме высокие потолки и дубовый паркет. Стены покрыты тёмно-зелёными обоями, а всё вокруг - многолетним слоем пыли. Я переехал недавно, и, честно говоря, генеральная уборка дома, мебель в котором будет постарше меня, да что там меня, моей мамаши - последнее, что меня интересует.
Среди фарфоровых фигурок эдак середины девятнадцатого века и книг Оскара Уайлда с автографом, про получение которых мой дед каждый раз сочинял совершенно непохожие друг на друга истории о встрече с Уайлдом, правда ли всё это, и стопки чьих-то старых писем, лежат экземпляры "Современного кино" и листы из печатной машинки с моими набросками статей. Моя мятая рубашка висит на подлокотнике изящно обтянутого бархатом дивана, а с противоположной стены портрет моего деда гневно смотрит на всё это безобразие.
- Ну у тебя и бардак, - говорит Дитер.
- Уж извини, - развожу руками я и выпиваю третий стакан скотча, - ты осчастливил меня своим появлением в парке так неожиданно, что я даже не успел прибраться к твоему визиту, типа того. Наслаждайся видом моего бардака.
- Уже, - немец облизывает губы и нервно теребит пальцы. Его жесты - уже не такие чёткие после первых ста граммов, и эта "несгибаемость" стала не такой уж явной.
Ещё пятьдесят, думаю я, и всё то угрожающее, заставлявшее меня тогда, во Франции, истерично думать "мне конец" и мысленно прощаться с мамой и сестрой, сойдёт с его лица напрочь. Я тихо смеюсь собственной мысли. Дитер вопросительно поднимает на меня глаза.
- Ты, друг мой, либо совсем не умеешь пить, либо умеешь, но очень плохо, - поясняю я.
- Я тебе не друг, - огрызается Дитер, и на секунду на его лице мелькает что-то знакомое, пугающе хищное, но в целом он выглядит каким-то даже милым, как мальчик лет шестнадцати, не лишённый типично подросткового очарования. Или это всё скотч виноват.
Мы выпиваем ещё, и я ловлю лихорадочный блеск в глазах Хельштрома. Его щёки краснеют, на лбу выступают капельки пота. Впрочем, я, наверное, сейчас не лучше, пусть я и не пьянею так быстро.
Я говорю ему:
- Раскажи что-нибудь. О себе. Мне надоело, что ты всё время либо молчишь со скучающим лицом, либо пытаешься язвить.
- На кой чёрт тебе это сдалось? - подозрительно спрашивает Дитер, старательно пытаясь не подавать виду, что пьян.
- Должен же я что-то знать о человеке, который меня однажды чуть не убил, или, во всяком случае, чуть не кастрировал. Не ошибись ты на сантиметр, петь бы мне сопрано во Дворце Дожей в Венеции, а на пару сантиметров - лежать бы мне мёртвым лицом в битых стаканах.
Немец молчит.
- Я любопытный, - добавляю я, почему-то переходя на немецкий, и пристально смотрю на него.
Дитер вздыхает, словно я его успел уже окончательно и бесповоротно достать. Хоть что-то.
Я тороплю его:
- Ну же.
Он смотрит так, как будто я спросил его, что делают с вилкой, или кто такой сэр Уинстон Черчилль, и говорит он по-английски:
-Я вырос во Франкфурте. Это такая же задница, как и ваш, к примеру, Лестер или Ковентри. К шестнадцати годам у тебя в мозгу прочно укореняется мысль "надо валить отсюда". А если у тебя есть отчим-офицер, контуженный ещё в Первой Мировой, и больной на всю голову, который каждое утро и каждый вечер рассказывает тебе о том, какой ты пропащий человек, у тебя появляется недурная мотивация abschwirren.
- Abschwirren? - переспрашиваю я.
Я уже год как не практиковался в немецком языке, с того момента, как Хельштром вычислил меня по моему акценту, показавшемуся ему совершенно отвратительным. Нет, конечно, я смотрел кино на немецком - работа обязывает, читал, переводил, но сносно поговорить ни с кем мне не доводилось.
- Сваливать. Уматывать. - объясняет Дитер, - Боже, как всё же отвратителен твой немецкий.
- Спасибо, ещё одно новое слово для меня. В Итоне не учат слэнгу.
- Извини, я не знаю, чему ВООБЩЕ учат в Итоне, - парирует Дитер не без язвительности и продолжает:
- Собственно, именно свалить и решили мы с Хуго. С тем самым Хуго Штиглицем, который позже перерезал тринадцать майоров, чуть было не отправив в задницу мою репутацию и карьеру вместе со своей заодно. Уж не знаю, что на Хуго тогда нашло. Видимо, он запил горькую, стоило начальству отправить меня на пару недель в Берлин решать какой-то вопрос. Мы были... дружны, знаешь ли. Да, имено дружны.
Хельштром прячет взгляд, рассматривая паркет, с таким видом, я решаю, что лучше бы его не спрашивать больше про Хуго Штиглица.
- Пару раз это меня чуть не сгубило.
- Я понимаю, - киваю я.
- Ничего ты не понимаешь, дурак, - вздыхает Дитер, - ни-че-го.
Я пропускаю "дурака" мимо ушей:
- Рассказывай дальше.
- Мы с Хуго хотели уехать в Берлин. И уехали, в конце-концов. Я уехал, не спросив отчима и наврав ему, что собираюсь поступать в университет и изучать медицину, он одобрил. Они все, и отчим, и мамаша, и идиоты-соседи, считали, что из меня получился бы неплохой доктор. Тогда я ненавидел эту перспективу больше всего на свете, а через десять лет начал думать о том, что поступи я тогда, в тридцать первом в медицинский, в сорок первом я зарабатывал бы куда больше, препарируя жидов в концлагерях. Что, я сказал что-то аморальное, да?
Я не отвечаю. Дитер жалуется:
- Жарища у тебя.
- Мне тоже жарко, что поделаешь.
- Сними рубашку, - говорит немец.
- Что, прости?
- Сними рубашку, - требует он с совершенно убийственной детской серьёзностью, и я даже слушаюсь.
Дитер снова наливает себе скотча. Я аккуратно отставляю бутылку в сторону. Не хватало ещё, чтобы майор Хельштром напился до бессознательного состояния у меня дома, а он может, я думаю.
- У Хуго в Берлине жила тётка, - говорит Дитер, - у неё мы и поселились. В медицинский я так и не поступил, даже не подумал об этом, нет. В первую попавшуюся юридическую школу, вместе с Штиглицем, его оттуда пинком выгнали через год, Хуго вообще был совсем не по части учёбы, хоть он был далеко не дурак, я же еле доучился, и после мы вместе додумались до идеи пойти в армию. А дальше... ты понимаешь. Ничего интересного. Мы вместе напивались, вместе делили, как там, радости и горести, вместе подрабатывали, хотя Хуго после того, как вылетел из юридической школы, пахал одновременно в четырёх местах, вместе обсуждали баб, с которыми спали, - Дитер нервно хихикает, - и не только. С бабами была, скажу тебе, большая проблема. Чёрт возьми, у меня ближе человека, чем Хуго, не было. А потом он поехал умом. И... ты знаешь. И после того, как его поймали, на меня тоже завели увесистое досье. Вот мудак, правда?
- Вот мудак, - машинально соглашаюсь я, - мудак, правда.
- Вот и всё, - заключает Дитер, - не очень интересно, как видишь.
Я инстинктивно прикрываюсь. Хельштром почему-то внимательно разглядывает меня, и мне становится как-то даже не совсем жарко, а по коже пробегают мурашки.
Дитер тяжело дышит.
Чёрт, я бы отдал всё на свете, включая Бриджет фон Хаммерсмарк в сексуальное рабство и статус героя войны, лишь бы узнать, о чём же думает этот немец, так странно, пристально глядя на меня.
У него совершенно сумасшедшие глаза. Я их всегда такими помнил, большущими, голубыми, пронзительными. Когда в лице Хельштрома скользит та самая хищность, его глаза - пустые, лениво добрые, и это страшно.
Я прошу его, Дитер, твою мать, не смотри на меня так, пожалуйста.
Он кивает: хорошо.
И нагибается ко мне через журнальный столик. И впивается в мои губы. От Дитера Хельштрома пахнет спиртом, у него жёсткий и настойчивый язык, он больно поранил меня зубами, но всё равно это всё вполне даже неплохо и вполне даже мне нравится.
Арчи Хикокс, говорю я себе, не стоило тебе столько пить, дурак ты, идиот распоследний. Распоследний идиот, да.
Дитер целует жадно, целует до крови. Не то, чтобы он прекрасно это делает, но энтузиазм компенсирует всё.
Когда он отрывается, слизывая с нижней губы кровь, и, чёрт побери, я даже не знаю, чья это кровь, моя ли, или его, мои штаны становятся неприлично тесными в паху.
Я говорю, идём в спальню, до конца не зная, правильно ли я поступаю сейчас. Нужно ли это.
У меня стоит, у Дитера стоит. Я больше всего сейчас хочу трахнуть его, Дитер, по-видимому, тоже больше всего сейчас хочет трахаться. Может быть, он будет представлять на моём месте Хуго Штиглица.
Просыпаясь следующим утром в своей постели с невыносимой гудящей болью в висках и пересохшим горлом, я первые пару минут не хочу открывать глаза. А потом я вижу уже одетого Дитера, и ему сейчас не лучше, чем мне, наверное.
Дитер Хельштром слабо и невесело улыбается:
- Спасибо за... вечер. Извини, что я наговорил тебе всяких, - он теребит рукав свитера, - глупостей. Пока.
- Пока, - безучастно говорю я, - до встречи.
Дитер надевает своё тёмно-серое пальто, находит в кармане ключи и пачку сигарет, и уходит, а я совершенно голый иду в кухню, минуя опрокинутые стаканы и полупустую бутылку скотча на столике в гостиной, от чего мне становится внезапно грустно и как-то немного гадко.
Дитер сейчас отправляется в свой Хаммерсмит, или Ист-Энд, а у меня на языке вертится предложение снова встретиться и выпить где-нибудь, да и много других предложений. Надо было сказать.
Я не знаю, где живёт человек, которого раньше звали Дитер Хельштром, а сейчас зовут каким-то выдуманным английским именем, да и даже если бы я спросил его, он бы только посмеялся и ничего не сказал.
Больше я майора Дитера Хельштрома никогда не видел. Мои ночные кошмары с перестрелкой в кабаке вскоре совсем исчезли. Я всё ещё пишу рецензии на немецкие фильмы, хотя должен признать, что в последнее время среди них затесалась и пара-тройка американских. В моём доме по-прежнему творческий беспорядок.
И иногда, когда становится совсем уж скучно, я прихожу в Гайд-парк в надежде увидеть знакомую фигуру сутулого мужчины в сером пальто, курящего, сидя на скамейке там, где мы так неожиданно столкнулись. Я почему-то уверен, когда-нибудь нам с этим таким странным Дитером Хельштромом доведётся увидеться снова.